Книга Свет вчерашний - Анна Александровна Караваева

по поводу этого раскаяния, или полного забвения ошибок прошлого. Из-за «абстрактно-схоластических упражнений» теоретики так называемой «ведущей» литературной организации пролетарских писателей «прозевали» важнейшее для искусства явление — метод социалистического реализма, у истоков которого стояло творчество М. Горького. Не надуманная, на основе «диалектико-материалистической абстракции и схоластики», а правдивая, на основе исторической конкретности, картина действительности — вот какого отражения в искусстве требует подлинно современный метод социалистического реализма. Этот метод, как настойчиво и убежденно говорил Либединский, требует конкретности подхода к явлениям жизни, понимания направленности движения. Правдиво прозвучало у Либединского требование «радикального изменения методов работы», требование решительно убрать с пути все, что напоминало бы бывшую рапповскую групповщину и всякого рода «монопольное» начало как в руководстве, так и в общении «широчайших» кругов писателей между собой.

«Вот я, товарищи, помню одну вещь своей политической работы в армии, — особо подчеркнуто говорил Либединский. — У нас установка была такая: плох тот командир, который в любой момент не может быть рядовым бойцом»[19].

Правдиво признался Либединский и в том, что бывшие рапповские кадры еще «далеко не в блестящем состоянии», что даже «первые люди» той бывшей «ведущей» организации испытывают сейчас «растерянность», но в будущем покажет все работа. А работа писателя — это книги. Свою речь он закончил именно таким обещанием — «ответить книжкой».

Некоторое время спустя после первого пленума Оргкомитета я сказала Либединскому, что упоминание на пленуме имени М. Горького, который стоял у истоков социалистического реализма, провозвестника будущей революционной бури, напомнило мне кое-какие случаи в годы моего детства, и вот один из них. В наш губернский город на Урале приехал некий столичный артист, который читал с эстрады «Песнь о Буревестнике». Рассказывали, что особенно горячо публика аплодировала словам: «Буря! Скоро грянет буря!» и «Пусть сильнее грянет буря!» А после концерта губернские чины по «охране порядка» приказали артисту в двадцать четыре часа выехать из города.

— О, еще бы! — усмехнулся Юрий Николаевич. — Все «чины» такого сорта, понятно, не знали, как это назвать, но своим полицейским чутьем понимали, что каждое горьковское слово высекает опасные искры из человеческой души.

Далее вспомнили о переписке В. И. Ленина с Горьким и о том, как высоко ценил Владимир Ильич горьковский талант.

— Да, да… все это исключительно серьезно, глубоко, прекрасно! — взволнованно заключил Либединский. — Этот реализм, представляешь, «работал»… если можно так сказать, на будущее.

— То есть сначала для «бури», а теперь — для нашей современности.

— Да, да! Я вот подобным же образом себе это представлял! Какой только дряни и убожества не торчало тогда на дороге буревестника революции! — с презрительной иронией усмехнулся Юрий Николаевич. — Декаденты, мистики, эстеты, эгофутуристы салонного типа, вроде Игоря Северянина, сологубовщина, арцыбашевщина, всяческая нежить и мертвечина… А реализм Горького великанским шагом шел себе вперед и вперед, а жизнь, идущая навстречу величайшей в истории революции, обогащала его. Дружба его с Лениным — какая великая это была школа и какое счастье!.. И вот партия раскрыла перед нами все это богатство, зажгла нашу партийную совесть чудесным огнем… работать, работать!

Весной 1939 года, когда отмечалось 125 лет со дня рождения Тараса Шевченко, в Киев съехалось множество писателей со всех концов Советского Союза. Чудесным солнечным днем мы плыли на пароходе по направлению к Каневу, вблизи которого на Чернечьей горе находится могила великого поэта. В тот день Юрий Николаевич почему-то много рассказывал о Кавказе, о людях Кабардино-Балкарии, природе, народных сказаниях и многом другом.

Теперь уже невозможно восстановить эти новеллы-экспромты, но особенная их настроенность и главные мысли помнятся до сих пор. С естественной для художника наблюдательностью Либединский не только метко набрасывал как бы эскизы разных характеров и довольно удачно имитировал некоторые разговоры и забавные сценки, но — что меня вначале очень удивило — подробно рассказывал о бытовых и родовых обычаях, где седая старина причудливо смешивается с молодой и смелой новью наших дней. Встречался он с живыми свидетельствами и таких случаев, когда люди, привыкшие из поколения в поколение жить по родовому уставу, смело и бесповоротно сбрасывали с себя эти многовековые моральные и бытовые оковы — и устремлялись к новой, социалистической жизни. При этом, с нескрываемой радостью замечал Либединский, эти люди обнаруживали исключительно быстрый рост способностей и талантов. Женщины и даже молоденькие девушки показывали в этом стремительном прыжке вперед неукротимую энергию, проницательность ума, организаторскую сметку. «Эти живые примеры быстрого роста и расцвета личности женщины убедительно показывают, как быстро и успешно шагает вперед весь народ Кабардино-Балкарии», «взламывая древнюю кору родового быта».

Когда я потом начала читать «Баташ и Батай» (в журнале «Красная новь»), мне с первых же страниц было ясно, где и как родился замысел этого произведения, его сюжет, своеобразие характеров его героев, быт, конфликты, картины природы.

Никогда не было в нашем старинном особняке правления Союза писателей такого угрюмого многолюдья и такого тревожного шума, как в грозное лето 1941 года. Люди всех возрастов, измученные тяжкой и опасной дорогой, потерявшие дом, раненные после фашистских налетов на эшелоны беженцев, наполняли комнаты и коридоры. Надсадно трещали телефоны, в разных углах плакали испуганные детишки. Во дворе тарахтели грузовики, — каждый день кого-то эвакуировали.

В одной из комнат Правления ССП, с окном на грохочущую от машин улицу Герцена, шла запись в народное ополчение. В узком коридоре толпились наши москвичи. Знакомый голос спросил о чем-то. Либединский, бледный, с осунувшимся лицом, подошел к очереди у двери. Мы наспех поздоровались (всем дежурным членам Правления хватало тогда забот).

Разговаривать было некогда. Либединский только объяснил:

— Я сюда… вот собираюсь…

Он записался в народное ополчение, как и многие наши товарищи.

В сентябре сорок первого, когда у нас на заседании правления Союза кто-то делал доклад о боях под Ельней, я увидела Либединского. Его опрятная, уже повидавшая виды гимнастерка, простые солдатские сапоги и полоски седины на висках — все это старило его. Но, присмотревшись, я заметила, что настроение у него уверенное, временами он даже шутливо отвечал на вопросы друзей.

Кто-то спросил, каково настроение в тех частях фронта, где как военному корреспонденту довелось ему бывать.

— Еще очень трудно, — спокойно ответил он, — но настроение у бойцов теперь, после Ельни, нормальное, боевое. Как видите, наступаем и атаки отбиваем… случается, отступим, а потом опять за ту же деревеньку бьемся… У всех уверенность, что уж недолго ждать, когда мы начнем гнать и гнать врага с нашей земли.

Либединский помолчал и, вспомнив что-то, с довольной усмешкой добавил:

— Кстати, не только логика событий, но и все черточки военного быта говорят за это!

— Какие же именно черточки?

Либединский начал рассказывать о