Книга Хранители - Руслан Владимирович Шабельник

опускался из-под алой повязки с иероглифами. Мы были в Пекине. Красный охранник Хунвейбин стоял надо мной вместе со своими дружками и заставлял бить кау тау, или поклоны раскаяния. Кожа на лбу треснула, и кровь заливала лицо. Я знал, после этого они меня убьют. Но в самый последний момент, на крики пришел сосед, он был военным, служил в ставке маршала Линь Бяо, и Хунвейбины вынуждены были уйти. Я не забуду, как смотрел на меня тот, со шрамом…

Потом я был Тамплиером. Весь в лохмотьях, после многомесячного пребывания в тюрьме, я встал перед комиссией Нарбонского архиепископа и отрекся от показаний и обвинений в адрес ордена, вырванных у меня пытками.

Один из священников, в переднем ряду, со шрамом на мясистом лице, в злости стиснул зубы…

Вот я уже айюбид – воин армии доблестно Саладдина. Я лежу на земле. Вокруг кипит битва, мой конь убит, а верный шамшер выпал из перебитой руки.

Надо мной склонился высокий рыцарь. Поверх кольчуги на нем светлые одежды с нашитым красным крестом. Тамплиер, или рыцарь храма. Он снимает закрывающий голову бикок, и я вижу, как из-под кольчужного капюшона по мокрому от пота лицу опускается шрам. Он торжествует.

Массивный двуручный меч. Неотвратимо, как кара Аллаха опускается мне на голову, хотя и грешно сравнивать руку неверного с дланью Всевышнего. Мысленно произношу последнюю молитву. Одно утешение – я погибну на поле боя, прихватив с собой множество неверных, а значит сад вечности с пышнотелыми Гуриями, мне обеспечен.

Но что такое… храмовник пошатнулся. Рука, опускающая меч рука, замедлила движение. Воспользовавшись заминкой. Я откатываюсь в сторону и вижу обломок нормандского копья, торчащий из бока рыцаря. Какая ирония – умереть на чужбине от оружия, привезенного с собственной далекой родины…

Вспышка света поглощает нас обоих.

Я, он, они - все перемешалось. Лица, судьбы, мгновения жизни мелькали, растягивались, сливались. Он был кем-то и был собой, или не был…

Он был христианином. Одним из многих, схваченных по приказу императора Нерона, по обвинению в поджоге Рима. Его одежду пропитали маслом, а самого привязали к столбу. С наступлением темноты, он вместе с соратниками, коих постигла та же участь, станет живым факелом, освещающем происходящее в сада Нерона и в цирке с этой стороны Тибра.

Из свиты, прогуливающегося внизу императора, на него посмотрел актер. Длинный, худой с кадуцеем в руке и крылышками на сандалиях. Наверняка, изображал Гермеса. Только шрам, опускавшийся из-под надвинутого на лоб петаса, явно расходился с образом проводника душ.

Его спасли. Под покровом ночи, еще не арестованные христиане, сняли его и еще нескольких обреченных с соседних столбов…

Он был болгарским крестьянином Владимиром Петровым.

Он стоял на коленях. Перед ним, на расстеленном на земле ковре лежали чалмы. Над ним, с занесенным ятаганом, стоял молодой янычар, такой же болгарин, как и он. Возможно, это даже был Янко - его племянник, которого восемь лет назад забрали сборщики девширме.

На лице, обезображенном шрамом, было написано нетерпение. Жестокость янычар вошла в поговорку. Владимир протянул руки и надел чалму. Символ, что он согласен принять мусульманство. Рука. Сжимающая ятаган, с сожалением опустилась. Владимир про себя усмехнулся. Подумаешь чалма, это ничего, так, шапка. Главное, что в душе. А вот оттуда истинного бога им никогда не вытравить…

Он был презренным неприкасаемым Парасхитом, извлекателем внутренностей из города Фивы, что на берегах Нила.

За ним гнались родственники умершего, и один из них - худой мальчишка в грязном схенти, с едва заметным шрамом, поднял увесистый камень…

Он не добросил.

По счастью камень оказался слишком тяжел для неокрепшей руки…

***

…Блаженны мертвые, умирающие в Господе;

ей, говорит Дух, они успокоятся от трудов своих

и дела их идут вслед за ними.

Гвозди впивались в руки, раздирали кожу, сухожилия, мышцы, причиняя нестерпимую боль. Но еще сильнее болело тело. Растянувшееся под собственным весом, удерживаемое одними лишь руками. Здесь оно было превращено в орудие пытки. Или уже наказания.

Его звали Фарес – здоровенный бородатый детина с длинными курчавыми волосами. Зарабатывал он на жизнь тем, что подстерегал богатеев на темных иерусалимских улочках. При виде его далеко не приветливого лица, большинство толстосумов чуть ли не добровольно снимало увесистые кошели. Фарес невесело усмехнулся, и волна боли прошла сквозь него. Помимо прочего, проклятая деревяшка неудобно давила в позвоночник и лопатки. Но как раз это-то и можно было стерпеть.

Долго заниматься подобным промыслом он не мог. Рано или поздно все попадаются. Были и везунчики, они предупреждали Фареса, чтобы он не промышлял слишком долго в одном месте, чтобы не останавливал западных купцов, ибо вместо богатой наживы, можно было схлопотать солидную взбучку. Иностранцы в одиночку по Иерусалиму не ходили. На последнем Фарес и погорел. Кто ж знал, что за этим черномордым следуют пятеро телохранителей с короткими мечами и закрытыми лицами – одни глаза сверкают. Жуть. Хорошо еще, что не убили на месте… А может и плохо, что не убили…

Фарес посмотрел на беснующуюся внизу толпу. Он всегда завидовал наместнику, или священникам, их власти вот так - сверху вниз глядеть на других людей, когда нет возможности различить кого-либо, и пестрая толпа сливается в серую безликую массу. А он – капитан среди человеческого моря, стоящий на мостике непременно стовесельной галеры…

Дождался.

Он вверху, толпа внизу, отчего ж так невесело.

Со стороны людей доносились крики:

- Умри, свинья!

- Что ж ты не спасешь себя?

- Или силенок маловато!

- Сходи же, мы ждем!

- Ой, ой, боюсь. Гляди, как зыркает, сейчас молнии кидать будет!

Толпа веселилась, как на празднике.

Стояли здесь и священники со знатью. В богатых шелковых одеждах, обособленной группой они не опускались до выкрикивания ругательств. Но Фарес видел и отсюда, сияющие торжеством глаза.

Почему казнь всегда привлекает столько народа? И отчего вид чужих страданий так веселит других? Фарес никогда не задумывался над этим. Теперь в самый раз.

Сам он не раз и не два посещал подобные зрелища, и хотя где-то в груди ощущался холодок оттого, что когда-нибудь он сам может сделаться причиной сборища, но атмосфера общего веселья и приподнятого настроения всегда возбуждала.

Особенно много в толпе было женщин. Замученные, с впалыми щеками, хотя бы здесь они получали неожиданное отдохновение. Многие пришли с детьми. Фарес видел, как один бородатый человек что-то шептал на ухо своему большеглазому отпрыску, указывая на одного из казнимых.

Воины в блестящих, переливающихся на солнце доспехах под легкими сагумами, плотным кольцом окружили вершину