Книга Игра в жизнь - Сергей Юрский

– Ты чего к нам не заходишь?

(Миша вздыхает.)

– Там тебе что, больше платят?

(Удивленный жест.)

– А у нас в парке тебя вспоминают.

(Миша никак не реагирует.)

– Брызгунова сняли. Весь автопарк сейчас гудит. Ты заходи.

(− – − – − – − –)

– Слушай, а знаешь, почему я тебя называю Даниловым?

(Миша делает заинтересованный взгляд.)

– Потому что ты похож на артиста Данилова. Знаешь ведь его?!

(Миша отрицательно качает головой.)

– Похож! Ну пока, Данилов. Заходи!

И напоследок. БДТ стал активно выезжать за границу. С «Ревизором», с «Генрихом IV». С «Историей лошади» много ездил и Миша. Жена Лора не раз говорила: «Купи себе там не фильтр к фотоаппарату, а новые брюки, на тебя смотреть противно». Миша приезжал с очередным фильтром или линзой. «А брюки?» – «Лора, клянусь, в Японии только маленькие размеры. Моего не было». В другой раз та же история, и Миша говорит: «Хочешь верь, хочешь нет, но в Будапеште брюк не было, только пиджаки, а пиджак у меня есть». Лора сказала: «Вот если из Аргентины не привезешь брюки, разведусь! И не вздумай врать, что их там не было!»

Приезжают из Аргентины. На Мише его прежние тертые штаны. Лора ждет объяснений. И Миша говорит: «Лора, Лора, не сердись! Врать не буду – брюки в Буэнос-Айресе были. (Пауза.) Но за ними такая очередь!»

АРТель

Я был не прав! Тысячу раз был я не прав, так раздраженно прощаясь с Парижем! Четыре с лишним месяца я прожил на Западе – Париж, Брюссель, Женева. И конечно же, все было интересно, и было немало хорошего. Мы все-таки сделали наш спектакль – «Дибук!», и он прошел договоренные пятьдесят раз. Я погрузился во французскую жизнь. С грехом пополам я много недель объяснялся и играл по-французски, русский же язык звучал только по телефону. Раз и навсегда сказал и записал я для памяти, что более красивого, более элегантного города, чем Париж во всех его проявлениях, нет и быть не может. Я влюбился не только в мосты над Сеной и улицы Латинского квартала, но и в улочки далеких окраин Обервилье и Фонтенэ-о-Роз. И даже в набережные скучного канала Урк с его грузовыми баржами и пакгаузами. Почему же я раздражался, прощаясь с этим городом?

Может быть, моя любовь не нашла ответного чувства? И я страдал от бессилия нарушить высокомерное равнодушие этой самодостаточной красоты? Иначе чем объяснить, что, пародируя Пастернака и глумясь над счастьем идти, засунув руки в карманы, по бульвару Сен-Мишель, я писал:

Январь! Достать чернил и плакать,Писать о январе навзрыд,Пока парижской жизни слякотьДерьмом летит из-под копыт.

Шли месяцы, и мой насмешливый стих заранее угадывал настроение:

Проплакать май, уткнувшись в локоть,О том, что пролетел апрель,И выдыхать густую копотьПрошедшего… Париж (?!)… Брюссель (?!)Июнь. Достать чернил… и вылить!Не говорить и не писать.Сидеть сычом, веревку мылить –Все улетело в перемать!

Я улетал 9 мая, в день нашей Победы. Я сам удивлялся, с какой силой бурлили во мне патриотические чувства. Это был не восторг, а опять же раздражение – потому что у них тут была своя Победа, и она почему-то не совпадала с нашей Победой, а до нашей им как будто и дела не было.

Я совсем не спал последнюю ночь в моей квартире в картье Берлиоз, № 12. Я собирал вещи и ликвидировал следы моего пребывания. Печали не было, было раздражение. Я писал:

Я никого здесь не оставилИ ничего здесь не забыл.Я просто прибыл, убыл, был.Запомню хлопающий ставеньСреди ночи, пустой мой дом.Мы делали толково дело,Был быт удобен. НадоелоИ вряд ли вспомнится потом.

Светало рано. Мягко прогромыхал по насыпи первый товарный поезд с минеральной водой «Эвиан». Я написал:

Неволю с волей перепутав,Спеша в Москву, скажу всерьез –Встречаю весело, без слезПоследнее в Париже утро.

И поставил точку. Я ждал администратора театра «Бобиньи», который должен был отвезти меня в аэропорт. Я настоял, чтобы меня отвезли. Французы немного поудивлялись, но исполнили мою просьбу. Я привык к советским порядкам – гастролера должны встречать и провожать. Здесь гастролеру платили приличные деньги, и он сам должен был позаботиться о себе. Правда, бывает еще дружба, любовь… что еще?.. привязанность, печаль расставания… но этого, видимо, не было.

Я улетел из самого прекрасного города мира и прибыл в тревожную Москву, от которой успел отвыкнуть.

Это было самое катастрофическое время для театров – весна 91-го. Залы были пусты. Люди ходили на митинги. Толпы слушали выступления экономистов в концертных залах и на площадях. Спектаклей смотреть не хотели. Кроме того, у людей не было денег на театр. Кроме того, возвращаться поздно из центра в спальные окраины было опасно. Нападали, грабили.

В этой обстановке Париж вспоминался сном, причем сном вдохновляющим. Играя вместе с французскими актерами, я, может быть, впервые осознал особенности нашей театральной школы. Она не лучше французской – у них прекрасный театр и прекрасная публика, – но это все другое. Наши зрители вкладывают в слово «театр» несколько иной смысл, они ходят на спектакли с другими целями. Впрочем, в данный момент они просто не ходили в театр. Это было непривычно и ужасно.

Усталости не было. Кипела энергия. Тогда я не сознавал, что это был шлейф влияния бодрящего духа Парижа, требующего деятельности и соревнования. Я выступил на новом для себя поприще – прочел пять публичных лекций в ГИТИСе – в большой аудитории для студентов всех курсов и преподавателей. На сцене в диалоге со мной на этих многолюдных собраниях была блистательная Наталья Крымова. Мы обсуждали кризис театра, перспективу театра, систему Михаила Чехова.

Я почувствовал, что соскучился по театру. Мой репертуар в Театре Моссовета к тому времени иссяк. Последние два года я занимался кино. Потом была Франция. Я оказался артистом без ролей. Среди разговоров и переговоров мелькнуло имя Гоголя и пьеса «Игроки». Я отбросил эту мысль – хотелось современности, все бурлило вокруг. Я все-таки открыл томик Гоголя…

Это была ослепительная вспышка! Господа! Слово «господа» стало входить в лексикон нашей речи, вытесняя слово «товарищи». И гоголевский текст теперь можно было воспринимать как современный. Никакая не история – это современные обманщики и притворщики. Вот липовый полковник милиции – Кругель, вот фальшивый депутат и общественник – Утешительный, вот мнимый профессор – Глов, а вот якобы должностное лицо… И все – все! – ненастоящие, все «делают вид»! Вот только кучер… да что за проблема! Вместо кучера будет таксист, вместо полового в гостинице будет горничная – и всё! Никаких изменений в тексте. Это не будет как у Ильфа и Петрова: «Пьеса Гоголя. Текст Шершеляфамова». Текст будет Гоголя. А вот место действия – гостиница «Приморская» в Сочи. Время действия – сейчас. С пристани будет доноситься «Миллион, миллион, миллион алых роз» голосом Аллы Пугачевой. А по телевизору пойдут «Вести» с Флярковским и Киселевым. А потом запоет Лучано Паваротти «О sole mio», как он пел это на закрытии футбольного чемпионата.