Книга Retrum. Когда мы были мертвыми - Франсеск Миральес

Разумеется, среди выбранных художником персонажей были классические типажи нашего городка — официант Мерфи, продавщица фруктов с рынка, местный полицейский.

Другая группа представляла собой скульптурные изображения дам, посещавших занятия по живописи, которые вел сам Жирар. Эти статуэтки художник расположил так, как если бы дело происходило на уроке. Более того, на холсте, закрепленном на крохотном мольберте, стоявшем перед одной из начинающих художниц, я разглядел гротескный, больше похожий на шарж портрет самого Жирара.

— А твоя статуэтка должна была находиться здесь, — сказал он, показывая мне на группу из трех силуэтов в черном и фигурку в голубом, стоявшую чуть поодаль.

Я с ужасом подошел к столу, чтобы получше разглядеть этот своеобразный рождественский вертеп, представляющий собой толкование и, быть может, даже предсказание последней драмы моей жизни. Первым делом, еще издали, я узнал Лорену — по ярко-рыжим волосам и скрипке у плеча. На ее лице застыло благостное, умиротворенное выражение, не имевшее ничего общего с тем, как она выглядела, когда сыпала угрозами в мой адрес во время нашей последней встречи.

Рядом с Лореной увлеченно играл на гитаре долговязый, худющий черноволосый парень. Выражение лица этого персонажа было на редкость печальным, я бы даже сказал, трагическим.

Прежде чем перейти к последней черной фигуре, я удивленно посмотрел на художника. Судя по всему, он на протяжении какого-то времени следил за нами и оказался непрошеным свидетелем как минимум части наших кладбищенских похождений. Естественно, я без труда узнал девушку-вампира с длинными черными волосами и большими глазами.

Четвертая скульптура в этой группе — а если брать в расчет и мою статуэтку, оставшуюся дома, то пятая — попросту привела меня в ужас. Передо мной стояла девочка-блондинка в голубом платье. Во избежание каких бы то ни было разночтений и двусмысленностей ее лицо пересекал длинный, отчетливо видимый шрам.

Любой нормальный человек на моем месте воспринял бы эту композицию как не слишком удачную мрачную шутку. Я же в тот момент был так потрясен, что не знал, что и думать.

— Я попытался изобразить твой мир, — объяснил мне Жирар как ни в чем не бывало. — Вот почему ты должен был находиться рядом с блондинкой. О том, что случилось с твоей девушкой, я узнал от отца.

— Она не моя девушка, — уточнил я. — Уже нет. Вот только… вы действительно собираетесь выставлять эту фигурку прямо так — со шрамом на лице?

— По правде говоря, еще не знаю, — ответил мне художник, — Дело в том, что мачеха Альбы занимается у меня в студии. По ее словам, врачи утверждают, что рана оказалась не такой глубокой, как они подумали сначала, скорее всего, шрама через некоторое время вообще не будет видно. Просто когда это случилось, натекло много крови, и всем показалось, что дело совсем плохо.

До меня стало доходить, что мой старший друг-художник, которого мне всегда хотелось считать человеком необычным, на самом деле еще более эксцентричен и нестандартен, чем я полагал. При этом главный сюрприз от Жирара был еще впереди.

Художник положил мне руку на плечо, задумчиво улыбнулся и сказал:

— Я хотел включить в эту композицию еще одну статуэтку, но полагаю, что на это мне нужно спросить разрешение, причем именно у тебя.

С этими словами он снял шелковый платок с работы, которая даже издали казалась более крупной и сложной по форме, чем остальные. Моим глазам предстал мальчишка-подросток, как две капли воды похожий — нет, не на меня, а на моего брата Хулиана. Он был изображен в седле мотоцикла. Я сразу же узнал тот самый «Санглас-400», который вспарывал колесами поверхность пышного кучевого облака.

«Охренеть, да и только!» — подумал я.

Разглядывая статуэтку как завороженный, я простоял неподвижно несколько секунд. Затем мои губы непроизвольно расплылись в улыбке, после чего я, сам того не желая, начал смеяться. Это продолжалось долго, я хохотал и все никак не мог остановиться. В тот момент я был уверен, что мой брат, доведись ему увидеть эту статуэтку из папье-маше, непременно одобрил бы такую затею и от души посмеялся бы, наблюдая за моей изумленной физиономией.

— А что, мне нравится, — заявил я. — Вот только… есть у меня ощущение, что композиция еще не закончена. Давайте договоримся так. Если мы с вами больше не увидимся, посадите и меня на этот мотоцикл, несущийся по просторам того света. Только на этот раз я буду сзади, а за рулем пусть окажется Хулиан. Договорились?

Я протянул Жирару руку, и он с веселым и добродушным выражением на лице крепко пожал ее. Занятый творческими поисками, он явно даже представить себе не мог, какую участь выбрал я себе с подачи судьбы и что еще ждало меня в тот вечер.

Прощаясь, я совершенно искренне сказал художнику:

— Жирар, если бы вы только знали, как я был рад познакомиться и дружить с вами.

Дела на том свете

Смерть кажется горькой лишь потому, что она — новое рождение, потому, что она — страх и неуверенность перед пугающим преображением.

— Герман Гессе —

Когда я увидел Роберта, сидящего на земле и прислонившегося спиной к кладбищенской ограде, у меня возникло ощущение дежавю. Можно было подумать, что он все время так и торчит там, у входа на кладбище, а я, в свою очередь, живу только ради того, чтобы время от времени встречаться с ним на этом месте.

К ритуальной встрече я подготовился подобающим образом. Уговор так уговор, игра так игра. На подходе к кладбищенскому холму я задержался и натер лицо белой мазью, которую не без труда нашел дома, а также накрасил губы темно-фиолетовой помадой. Более того, к лацкану моего пальто был приколот крохотный фиолетовый цветок, хотя накопившиеся у меня вопросы были обращены отнюдь не к обитателям потустороннего мира.

Да, и, разумеется, в моем кармане лежал нож.

Когда я поднялся на холм, луна вышла из-за туч и высветила росшие вокруг кладбища кипарисы. Я шел спокойным, уверенным шагом, как настоящий рыцарь, много повидавший на своем веку, познавший все смертельные опасности и переставший испытывать какой бы то ни было страх перед смертью.

Роберт махнул мне рукой в знак приветствия, а затем, словно в глубоком раздумье, вновь склонил голову на грудь.

Внимательно осмотревшись, я сел с ним рядом. Сверчки и цикады стрекотали сильнее, чем обычно, — вполне возможно, так на них действовало полнолуние.

Я задал Роберту вопрос, который в других обстоятельствах прозвучал бы на редкость глупо:

— Ты один?

Он поднял глаза и ответил словами так хорошо знакомой мне песни:

— Why are you alone in here, so far and near…

Затем Роберт посмотрел на меня с таким видом, словно только что проснулся, вырвался из объятий мучившего его кошмара.

Немного помолчав, он произнес:

— В таком месте никогда не остаешься в полном одиночестве. Сам знаешь…