Книга Боковая ветвь - Ирина Степановская

Женя снял со стены свою любимую фотографию в рамке, на которой Наталья Васильевна была после какой-то конференции в числе своих коллег, единственную фотографию, где они были вместе, правда, он стоял далеко в стороне, и спустился с ней в обнимку на первый этаж. Он знал, что в институте есть еще один человек, который тоже любил ее.

Женя изредка видел проректора по науке в коридорах институтской власти, и старик приветливо издалека кивал ему пару раз. Институтские сплетники говорили, что Ни рыба ни мясо от старости выжил из ума, что он ничего не делает и только тормозит научный процесс. Что большую часть рабочего дня он слушает музыку, прорывающуюся сквозь треск из старенького приемника, и постоянно, чтобы не заснуть, прихлебывает очень крепкий чай из граненого стакана в старинном серебряном подстаканнике. И в то же время все знали, что Ни рыба ни мясо еще крепко держал в руках институтские деньги. Женя немного побаивался его. Но другого выхода не было, и он постучал в начальственный кабинет. Ни рыба ни мясо укладывал что-то в старенький, видавший виды портфель. Он собирался домой. Увидев Женю, приветливо улыбнулся. Узнал.

— Что это у тебя? Фотография? У-у! И я на ней есть? Есть. Как же, как же, помню, когда это было, — сказал он, взяв реликвию из Жениных рук. — Ну, давай не стесняйся, входи! — И он придвинул стул поближе к своему столу. Женя в некотором смущении сел. — Ну, выкладывай, зачем ты пришел? Зачем беспокоишь меня в столь поздний час? — Старику, видимо, нравилось еще разыгрывать грозное чудовище. На ученых советах он по старой привычке хмурил кустистые брови, но сам же отлично понимал, что хмурить их было уже не перед кем. Корифеи ушли в мир иной, младшие товарищи разбежались. «И я засиделся!» — думал он.

— Мою тему, то есть тему Натальи Васильевны, Мытель хочет закрыть!

— А ты что-нибудь наработал?

— Наработал, но мало…

— Ну, покажи! — Ни рыба ни мясо вздохнул, стянул с плеч пальто, аккуратно сложил его в кресле и сел за стол.

Женя наклонился к нему и стал показывать полученные результаты. Колонки цифр в таблицах пестрили в глазах. Но Ни рыба ни мясо включился в работу на удивление быстро, и они занялись обсуждением темы, причем Женя лишний раз убедился в том, что этот человек отнюдь не зря до сих пор сидит в своем кресле.

Через два часа они разогнули спины. На улице было совсем темно. Зеленые ветки стучались в окно тонкими лапами. А в кабинете под старой настольной лампой было светло и уютно. В углу бормотал старый приемник «Рекорд», и, повинуясь нажатию кнопки, шумел сбоку на столике белый французский чайник. В кабинете был другой мир, отличный от того, что враждебно молчал снаружи академических стен. Здесь, в кабинете Ни рыбы ни мяса, еще витал дух науки. Правда, Женя вполне допускал, что и у Ни рыбы ни мяса могли быть обнаружены в сейфе пачки неучтенных долларов, что и здесь были зависть, интриги, борьба за место у самого центра кормушки, но все-таки именно здесь, он надеялся, его могли понять. Если литература дает наслаждение сродни сексу (так, кажется, сказал Жванецкий), то наука — сродни любви. Так думал Женя и, к счастью, не только он один. Именно наука требует такого же глубокого, как и любовь, погружения в предмет.

— У стариков, мой друг, свои причуды! — тем временем говорил, с удовольствием разминая кости, седой грузный Ни рыба ни мясо. Ему хотелось поговорить. Дома было не с кем. — Вот приемник этот, послевоенный, всегда стоял у меня в кабинете, где бы я ни работал. Я его слушать привык. Иногда и не разбираю уже, что бормочет, не слышу! Но скрипит, старичок, пока еще скрипит! Скрипит, но играет! И чай я всегда люблю пить из стакана, а не из чашек, потому что в нем остывает медленнее. А на фронте из кружек хлебали. Садись, угощу!

Женя счел неудобным отказываться. И горячий чай ему был как нельзя кстати. Чтобы не беспокоить патрона, он налил себе сам и с удовольствием приготовился слушать, что еще скажет ему этот странный, временами неприветливый, но, как оказалось, очень добрый и понимающий человек. Как по волшебству, старенький «Рекорд» вдруг перестал хрюкать и ныть и выдал прекрасный чистый звук. Жене вспомнился рокот волн, ночной пляж, вкус вина на губах и улыбка Натальи Васильевны.

— Ты эту музыку знаешь? — неожиданно спросил у него Ни рыба ни мясо и пальцем ткнул в приемник.

— Нет.

— Я раз летел с Натальей Васильевной в самолете, а она плеер слушала. Это такой магнитофончик с наушничками в ушах. — Ни рыба ни мясо вдруг хрипло расхохотался. — Никак не могу удержаться, чтобы что-нибудь не объяснять. Старая привычка преподавателя, — пояснил свой смех старик. — Ведь и сам знаю прекрасно, что в технике ты мне дашь сто очков вперед, а все не могу смолчать. Почитай-ка вот сорок лет лекции вашему брату, так тоже… С ума сойдешь! — И он весело подмигнул Жене. — Та самая музыка. Я попросил ее тогда, в самолете, сделать погромче. Она мне послушать дала. С тех пор и запомнил.

— А как называется? — спросил у него Женя Кружков.

— Кажется, «Адажио», а какого композитора — убей не помню. Слух-то у меня еще ничего, а вот память стала уже не та… — И Ни рыба ни мясо вздохнул. — Может, ты и узнаешь когда-нибудь. А тему твою, пока я здесь, не закроют, не бойся. Трудись пока, но знай, что я буду здесь, вероятно, недолго. Мне тоже пора уходить… Так что зевать тебе некогда. Это учти. — И Ни рыба ни мясо встал, показывая, что разговор окончен, и потянулся к портфелю.

— Можно еще на минуту? — Женя подался вперед.

— Ну чего?

— Меня мучает, что никто не знает всей правды…

— Чего?

— Ну, никто не знает, отчего Наталья Васильевна умерла.

— А не твое это дело! — рассердился вдруг заместитель директора по науке. — На это у нее есть семья, ее дочь, ее муж. Разберутся и без тебя. И какой бы подозрительной ни казалась ее смерть, молчи! В этом твой долг — охранять ее память. — Ни рыба ни мясо протяжно вздохнул. — Да и ей самой, поразмысли, наверное, было бы неприятно, если бы все начали копаться в ее жизни и смерти. А у тебя есть важное дело. Работа. Вот ты и продолжай! Работай и думай! Не ради науки. Ради себя. Наука ведь вечна, жизнь коротка! Может, со временем и у тебя будет своя лаборатория, как у нее, это дело в твоих руках! Вот тогда и фотографию эту у себя в кабинете на стенку повесишь! Я тебе тогда ее отдам. А пока у меня пускай повисит. — И он с видимым удовольствием прислонил фотографию к лампе на своем столе.

— Я знаю, — сказал грустно Женя, — она вас любила.

— Любила? — Ни рыба ни мясо снова грузно опустился на стул. — Любить не любила, но относилась она ко мне нежно. Ты ведь знаешь, жена моя умерла, а дочка в Америке замуж вышла. И я один как перст. А Наташенька, красавица, умница, мне была как родная. И она умела со мной обращаться. Я, грешным делом, по-стариковски сначала думал — подлизывается. Приехала ведь издалека. В институте была одинока. Друг мой, профессор физиологии, за нее попросил, и я ее тогда, еще совсем молоденькую, на работу и принял.

Хотя она была уже кандидатом наук. А буквально через полгода я понял, что принял не зря. Да-а… — Он помолчал еще, видимо, вспоминая. — Она меня всегда понимала. А уж голова у нее была… Золотая! — сказал он.