Книга Путешествуя с призраками. Вдохновляющая история любви и поиска себя - Шэннон Леони Фаулер

Ибо истина состоит в том, что голливудские счастливые концовки не так уж часто встречаются в мире. Иногда принцессы не спасают принцев. Иногда дети так и не находят дорогу домой. В оригинальной версии, в отличие от диснеевского фильма, на рассвете маленькая Русалочка превращается в морскую пену.

Теперь я уже люблю Шона после его смерти дольше, чем знала его живым. И по-прежнему не могу удержаться от мыслей: Были бы у нас маленький дом и большой сад в Мельбурне? Как выглядели бы наши дети? Были бы мы счастливы? Шона не будет никогда. Он никогда не женится, не купит дом, не возьмет на руки своего первенца. Когда я начинала писать эту историю, один из ее первых читателей сказал: «Я не нашел здесь никакой искупающей горе светлой стороны». Но именно этому научила меня Польша – что настоящие трагедии не нуждаются в искуплении, их просто надо помнить.

«Хочешь – верь, хочешь – нет, но я никогда не забываю девятое августа», – написала мне Талия вскоре после тринадцатой годовщины смерти Шона. Она и ее бойфренд только что начали жить вместе в Тель-Авиве. Она работает в одной из крупнейших туристических компаний Израиля в должности менеджера по информационной безопасности. Они вместе около года, и он делает ее счастливой. Анат по-прежнему служит в армии. Она вышла замуж за того бойфренда, с которым я познакомилась в 2002 году, у них трое детей.

По-прежнему бывают моменты, когда я думаю о том, что могло бы случиться, если бы Анат и Талия не пошли пешком с пляжа вслед за грузовиком, если бы не решили войти в двери той клиники. Я подмахнула бы документы, смысла которых не понимала. Гибель Шона списали бы на утопление в состоянии алкогольного опьянения. Его страховая компания отказалась бы от выплаты. Его родители и полиция могли бы свалить на меня всю вину. И все эти годы я была бы лишена поддержки двух подруг, которые точно понимали, через что мне пришлось пройти на Пхангане.

Вот чему научили меня Израиль и его правила сидения шивы: как скорби нужно одиночество, так воспоминаниям нужно, чтобы ими делились, а потребностям скорбящих – чтобы их признавали. Скорби требуется время и пространство, но ей также требуется общество.

Потому что после смерти Шона бывали моменты, когда мне казалось, что меня подвело все, что я знала, – страна и культура, в которых я росла, океан, который я, мне казалось, понимала, некоторые мои ближайшие и самые давние друзья. Но еще была доброта этих двух молодых незнакомок, и я не думаю, что то, что они были из Израиля, – простая случайность. Именно их сострадание, их мужество, их общество и их хуцпа спасли меня.

В кабинете нашего дома в Лондоне с видом на крохотный садик с растениями в горшках я продолжаю хранить старые дневники (один из них – тот ярко-зеленый «ирландский») и потрепанный путеводитель Lonely Planet по Восточной Европе. Они стоят на книжной полке возле письменного стола, окруженные фотографиями (мы с бывшим мужем в Венеции и на шельфовом леднике Росса, наши сыновья во младенчестве и снимки узи дочери). На самом верху стоит папка, полная билетов с надписями на кириллице и пивных этикеток из других стран времен 2002 года; там же лежат автобусные билеты в Освенцим и Бжезинку, открытки из Иерусалима и Яффы, аккуратно сложенная рисованная «Карта выживания».

Три года после смерти Шона «Карта выживания» висела на стене моей спальни. Вначале в доме, который я делила с четырьмя другими девушками в Мельбурне, потом в доме моих родителей в Капитоле. Когда я купила эту карту, она была своего рода путеводителем, взглядом местного жителя на город. Но постепенно стала значить намного больше. Я все еще пыталась спланировать собственное выживание и хотела помнить о жизнеспособности сараевцев и о том, как они взяли власть над своей историей. По словам издателя карты, сараевцы боролись «с террором – толерантностью, со смертью – юмором, а с фашизмом – культурой!» Именно этому научила меня Босния – что скорбь можно встречать креативностью, силой и красотой.

Какая-то часть меня хочет когда-нибудь снова приехать в Сараево. Это город, который я хотела бы показать своим детям, когда они подрастут. Но он уже никогда не будет тем Сараево, с которым я столкнулась в 2002 году, тем, который описан на моей «Карте выживания».

Сегодня на стенах нашего дома в Лондоне висят непромокаемые карты моего деда: красные стрелки течений, устремляющиеся через Южно-Китайское море, – в гостевой комнате; извилистые голубые линии великого Северо-Атлантического течения – в гостиной.

Возможно, что-то сложилось бы иначе, не случись у меня выкидыш в Бангкоке. Может быть, было бы много праздников вместе с семейством Рейлли в Мельбурне. «Это Джек Рейлли, он решительный малый», – говаривал Шон, представляя нашего будущего сына. Но его тоже нет.

Мне потребовалось немало времени, чтобы отказаться от той жизни, от той семьи, к которой я думала присоединиться. Только когда у меня родились собственные дети, я смогла по-настоящему понять.

Я знаю, как невероятно мне повезло. Мне пришлось отправиться на край земли, чтобы найти своего мужа, и хотя наш брак не продержался долго, наши дети здоровы, счастливы, и их много. У каждого из них по два паспорта – и это паспорта стран, о которых бо́льшая часть населения мира может только мечтать. И я не могу представить свою жизнь без их шумной, требовательной, любознательной и восторженной энергии, отскакивающей рикошетом от стен дома.

Так что я теперь смотрю на своих детей и представляю, каково это – когда в три часа ночи раздается звонок, ты берешь трубку и какая-то девица на том конце линии говори, что твой двадцатипятилетний сын мертв. Какая-то девица – а ведь это я носила его девять месяцев и кормила грудью восемнадцать. Это я переодевала его, и укачивала, и пела ему, и была рядом, чтобы подхватить его, когда он падал. Это я любила его так, что в сравнении с этим все бледнело. Это я смотрела, как он рос, – а теперь она говорит мне, что его больше нет.

Любой родитель скажет, что рождение ребенка меняет все. Не важно, сколько раз это повторять, все равно никогда не будешь к этому готов. Когда я услышала, что маленького Макса на Пхангане ужалила медуза, я постоянно представляла себе эту сцену – его крохотное тельце, упавшее на песок, ужас, хаос, растерянность и беспомощность, безнадежная поездка в больницу. Но главное – я не могла перестать думать о его родителях.

Ибо после смерти Шона моя жизнь раскололась надвое: до и после. Я гляжу на свою фотографию – и мгновенно понимаю, что за девушка смотрит на меня. Та девушка, что сексуально танцевала для Шона на вечерней улице и заставляла его смеяться. Та девушка, которая не могла сказать своему младшему брату то, что ему нужно было услышать.

Но когда я стала мамой, моя жизнь снова раскололась. Кто-то упоминает какое-нибудь событие или дату, и я сразу прикидываю, было это до или после рождения моего первого сына. Так что теперь я ловлю себя на том, что каждый День матери, каждую годовщину, каждый день рождения Шона и каждое Рождество мои мысли обращаются к Одри, матери Шона. Ибо рождение моих собственных детей сильнее, чем что-либо другое, изменило мои чувства по отношению к смерти Шона и его семье. Это изменило мое отношение к любви.