Книга Герман Гессе, или Жизнь Мага - Мишель Сенэс

На праздник не приедет Гуго Балль — ему будут оперировать рак желудка. Он вернется домой 14 сентября, чтобы уснуть на руках Эммы. «Балль — это своего рода святой аскет, но совершенно не на индийский манер, он скорее похож на древних христиан», — говорил о нем Гессе. Он проводит друга в последний путь на кладбище СанАббондио, напротив церкви, в конце большой аллеи остроконечных кипарисов. Слышно, как гроб опускается в яму, по краям которой растет вереск, а в земле видны корни столетних деревьев. «Я потерял в Балле единственного человека, который был мне действительно близок, который понимал меня вполне, с которым я мог говорить на любые интеллектуальные темы. Такую дружбу больше не найти», — восклицает в отчаянии Гессе.

Небо Тичино нависает над богатым мраморным надгробием и бедными дикими цветочками за кладбищенской оградой. От земли исходит запах смолы и животворных соков. Герман рассматривает землю, в которой надеется однажды уснуть под спокойными соснами.

Пока Гессе оплакивал смерть друга на плече Нинон, «Степной волк» начал свое триумфальное шествие. Пессимизм книги потрясает — мужество удивляет. «Необходимо ли говорить, — напишет Томас Манн в 1948 году в предисловии к американскому изданию „Демиана“, — что „Степной волк“ — произведение, тяготеющее к жанру романа, которое по смелости эксперимента ни в чем не уступает „Улиссу“ и „Фальшивомонетчикам“». «Мы выли с волками, которые могли разодрать нас на части, — скажет Рудольф Хагельстанже, имея в виду нацистов. — Лучше было бы, если бы мы выли со степным волком». Человек хорошо приспособился к лживой цивилизации, несущейся к кровавой суматохе. Определенный «общественный порядок» можно принять лишь по трусости: он не рождает ни мир, ни свободу — он является источником ненависти.

Зимой 1928 года Гессе увозит Нинон в Давос на спортивные состязания, посреди пушистых снегов они становятся еще ближе друг другу. «Когда спускаешься с горы на лыжах, — пишет он, — чувствуешь ступнями и коленями волну каждого поворота, крутизну склона, мелкие подъемы и спуски так ясно, как любовник ощущает, лаская, тело любовницы». Вот он рядом с Нинон, готовый спуститься по склону: он в грубых лыжных ботинках и толстых носках, в смешной фуражке швейцарского таможенника; она в черном комбинезоне из ратина, словно маленький трубочист.

В 1930 году они отправляются в «Шантареллу», гигантский отель, заполненный берлинцами, спекулянтами и коммерсантами всех национальностей. «Это нам нравится, — признается он Ад ели, — эта среда хороша тем, что никто меня не знает и никто не навязывает своего присутствия, поскольку здесь играют роль только деньги и общественное положение». На следующий год он едет в долину Энгадин с друзьями: Томасом Манном и Самюэлем Фишером.

Когда в записях и письмах этого периода Гессе говорит «мы…», речь идет не о нем и его подруге. Он создает нового героя — Гольдмунда, чувственного юношу-блондина. «Мы вдвоем, Гольдмунд и я, уточняет он, — две стороны одного существа. Гольдмунд составляет одно целое со своим другом Нарциссом… Параллельно я, художник Гессе, испытываю необходимость быть дополненным Гессе, который почитает ум, мысль, дисциплину и даже мораль, который был воспитан в традициях пиетизма и который бесконечно должен поверять моралью невинность своего поведения и даже своего искусства».

В новой книге звучат два внутренних мира Гессе: достойный сын Иоганнеса под маской молодого аббата-эрудита, которому он дал имя Нарцисса, и ребенок Марии — Гольдмунд, художник, призванный открыть единство поступи женщины и смерти. «Нарцисс — еще в меньшей мере чистый интеллектуализм, чем Гольдмунд — чистый сенсуализм. Если было бы иначе, один не нуждался бы в другом, они не дополняли бы друг друга как взаимозависимые сущности, сияющие по краям одного центра. Нарцисс может произнести грубое слово святого и распутника и в конце с любовью оправдать всю жизнь Гольдмунда…»

Какое же место занимает сейчас в его жизни Нинон? Насколько ей пришлось отойти в тень? Как она реагирует на происходящее, когда не спускает с него глаз и требует, уже одержимая собственническими устремлениями, такой же преданности от него? «Чувственное удовольствие от близости с женщиной, — пишет Герман, — не является для Гольдмунда способом достичь духовного обладания или отношений, которые могут возвести мужчину и женщину в ранг личностей, исполненных значимости. Гольдмунд обретает высшее проявление любви в искусстве». Гессе нуждается в счастливом одиночестве художника. Никогда он не сможет целиком посвятить себя женщине: Нинон должна знать об этом. Он пишет ей в мае 1931 года: «Пожалуйста, не отчаивайся. То, что я тебе вчера не смог ясно ответить, мне не менее больно, чем тебе…» Начинается обычная суета, сопутствующая всем супружествам: выбор дома, изменение жизни, новые обязанности. «Я могу терпеливо переносить подобные состояния лишь с трудом, обращаясь к своим душевным резервам, без спешки, медленно, так, как рождается мое произведение. Мне необходимо внутреннее пространство, где я был бы совершенно один, куда никто и ничто не имели бы права войти. Твои вопросы угрожают этому пространству!» — предупреждает Герман.

Нинон не сидит на месте с тех пор, как меценат и друг Германа Ганс Бодмер построил, согласно их пожеланиям, великолепную виллу над озером Лугано на склоне, нависающем над деревней и испещренном лесными тропками. Она обставила на свой вкус все комнаты и кухню, превратив дом в настоящее «гнездо». Герман дрожит от желания и страха, подписывает, поеживаясь, контракт, на пожизненное владение домом. Его одолевают мигрени, и порой, быть может, он упрекает Нинон в том, что она сплела сети, в которых он чувствует себя утерявшим отчасти свою свободу. Суматоха его раздражает: «В последнее время ты много раз нарушала мой внутренний ритм». Как сложатся семейные отношения с этой умной и основательной женщиной, которая точно знает, чего хочет? Не зреет ли очередное фиаско под этой соблазнительной кровлей, в этом шикарном жилище, угнездившемся на холме, который местные жители зовут теперь «Коллина д'Оро» Золотой Холм? Может ли Гессе утверждать, что останется здесь? Он доверяет свои страхи сестре Адели и с горячностью решает высказать Нинон все.

Он любит, это правда, но что ждет ее? Терпение, доверие, самоотречение. Он обнимает ее за талию, и они вместе обходят свои владения. Дом устремляется к небу, утопая в цветах, деревьях, птичьем гомоне. Он вновь взял свою шляпу садовника, надел фартук и поношенные ботинки. Окна открыты на закат. Балкон освещается, и из-за папоротника, диких вишен и сирени показывается веранда. Взволнованный Герман сует руки в карманы, а Нинон, которая стоит спиной, кажется, скрестила руки на груди. «Важно одно, — шепчет он, — что она составляет единство с тем, для чего я живу, с областью мечты и созидания в моей душе».

Нинон умна. Она не обладает ни агрессивностью Мии, ни беззаботностью Рут. И узнает Германа в Гольдмунде, который «не служит женщине… он подле нее утоляет жажду, как из источника, самого благословенного в природе, впитывает по капле опыт, радость и мучение, из которых, когда приходит время, он создает свои произведения, свой мед…». Венка сумеет позволить о себе забыть. Она будет продолжать свои изыскания, путешествовать, покинет его, чтобы вернуться, внимательная к нему без навязчивости. Нинон стоит рядом с ним на фотографии тридцатых годов в жемчужном ожерелье и мягком платье, открывающем шею. Отчетливая морщинка прорезает ее лоб между бровей. Она не любезная, не добродушная, но задумчивая и погруженная в себя, в ее взгляде читается холодная решительность.