Книга Эдик. Путешествие в мир детского писателя Эдуарда Успенского - Ханну Мякеля

11

Какими причудливыми бывают цепочки людей, эти знаменитые цепочки из шестерых, через которые каждый человек опосредованно знаком с кем-то или знает кого-то. Иногда, правда, звеньев цепочки нужно меньше, иногда больше. А часто именно столько. Цепочки можно, пожалуй, образовать и так: 1. Без Чехова я бы не начал изучать русский язык; 2. Без азов русского языка я бы не попал на Московскую книжную ярмарку; 3. Без Московской книжной ярмарки я бы не встретился с мадам Пешеходовой; 4. Без нее я бы не встретился с Эдуардом; 5. Без Эдуарда я бы не встретился с Толей. И, наконец, 6-е звено: без Толи я бы наверняка так и не встретился с доктором Базылевым.

Человек, переместившийся из конца цепочки в ее начало, новый доктор Чехов, все еще жив и продолжает свою работу, как и прежде. Зарплату уже выплачивают, но скудость тем не менее постоянная и реальная. Как хорошо я его помню, этого худого заядлого курильщика, не выпускающего сигарету изо рта, и по-хорошему неприхотливого человека. Он делал то, что было нужно, выполнял свою работу и выполнял сверх норм; профессиональная этика и присяга врача были практической реальностью. И именно поэтому этот мужчина с его семьей стал словно бы частью большого клана Эдуарда.

Племя людей. Возможно, в будущем в его основе будет лежать не столько народ, раса, религия или родство, сколько именно человечность. Несбыточная мечта, в которую хотелось бы верить. И в этом некий Базылев показывает нам пример — в других местах о нем не знают ничего, но в тех краях его по-прежнему уважают все.

Позднее, когда Толя, поскользнувшись на обледенелом дворе, серьезно сломал обе ноги, разумеется, именно Базылев приметал и склеил осколки кости, лечил и пару раз оперировал, и в конце концов действительно поставил Толю опять на ноги, хотя на это ушло много месяцев.

Когда я вижу, как Толя спокойно идет по московской улице, опекая нашу семью, я вспоминаю об этом.

Что еще я помню? То, как мы ходили с Антти Туури у Базылева в баню. Нам были выданы шерстяные шапочки и рукавицы. Зачем? Это финская баня, прозвучал ответ. Мистика. Но когда мы взобрались на полок, я понял. Это было настоящее пекло, прямо чистилище. Судя по термометру — 120 градусов, но это переносишь, потому что воздух совершенно сухой; в этом отличие финской бани, было сказано нам. Без шапочки голова бы сгорела. Без простыни на полке — задница, а без рукавиц — руки… Даже с их помощью в этом огне можно было пробыть лишь минуту-другую, а потом мы уже захотели прохладиться — и вышли. Нам вслед послышался сдержанный смех.

— Финны первыми вышли из собственной бани, — прозвучала впоследствии Толина спокойная оценка с оттенком легкой и вежливой, едва заметной улыбки.

Поражение, но к таковым финну не привыкать. А когда их выдерживаешь, они обращаются в конце концов (возможно) в победы.

О Базылеве ребята говорили не без основания много, всегда о нем вспоминали, когда мы бывали за границей. Однажды вспомнил о Базылеве и я. Как-то я подарил ему свои лишние очки для чтения, совершенно ad hoc (для конкретного случая — лат.), так как он не нашел своих, а хотел посмотреть привезенную мной книгу.

— Как хорошо в них видно, — вздохнул он. — Они лучше, чем мои.

— Пожалуйста, — сказал я сразу. — Хирургу и правда нужны приличные очки.

И Базылев долго не церемонился, а принял очки, ведь я же сказал правду. От Толи я позднее услышал, что у Базылева не осталось даже спецодежды. Я приобрел ее по почтовому заказу: зеленые хирургические мантии и передники, а также чепцы, — и остался, по-видимому, на всю оставшуюся жизнь в списке рассылки данной торгово-посылочной фирмы. Вот и опять в почтовый ящик пришла брошюра, в которой говорится о новых нарядах осени.

От Эдуарда я узнал, как Базылев спасал людей не только в качестве хирурга. Однажды в командировке в Сибири в бревенчатом бараке топили баню, и на 40-градусном морозе она загорелась, а вскоре пылал уже и весь барак. Парившаяся компания забралась голышом в стоящий на дворе огромный лесозаготовительный трактор, в его кабину. Базылев сделал с машиной, что мог, направил силы аккумулятора на зажигание и действительно смог запустить двигатель, а трактор привести в движение на ужасном морозе. Если бы это сразу не удалось, тока аккумулятора на вторую попытку уже не хватило бы. В кабине трактора эти голые мужики пролежали, как сельди в садке, несколько часов, согревая друг друга, пока трактор не приехал в более населенные края. И они чудом спаслись.

Легенда или быль? Быль, как многие столь часто похожие на легенду были. Этот человек был мифом, и миф сидел вот тут передо мной, вполне обыкновенный и живой. За столом у доктора тогда случайно оказался какой-то его старый знакомый. Выяснилось, что человек этот был в том самом бревенчатом бараке.

— Это правда? — спросил я, очевидно несколько скептически. Мужчина слегка улыбнулся и ответил просто и спокойно:

— Да.

Село Ново-Волково Рузского района — там был предел мечтаний Эдуарда, по крайней мере, некоторое время. Дом в деревне на берегу озера… Простор, покой, люди, животные. Особенно для собак это место было будто создано, они могли привольно бегать по обнесенному забором двору. Собаки выбирались и дальше, когда Ээту надоедало сидеть и хотелось деятельности: пошли посмотрим что-нибудь — да что угодно!

И мы отправлялись, чем быстрее, тем лучше. Он по-прежнему был таким — редко мог долго сидеть на месте.

— Из Москвы ты хочешь в Рузу, из Рузы в Москву, — говорил я. — Вот такая твоя жизнь. В разъездах все время!

Таким мудрым я был, обсуждая жизнь другого. Это мы, люди, лучше всего умеем. И Ээту соглашался. Но моцион ему всегда, тем не менее, требовался, и вот мы вскоре опять идем по берегу Рузского искусственного водохранилища — нового озера, которое могло бы быть красивым, особенно благодаря окружающему его вековому лесу, если бы весь хлам времен строительства не оставался все еще на берегу. Количество его и оставленного позднее рыболовами мусора было неописуемое, никто мусор не убирал и, по-видимому, убирать не собирается. Даже в песке на пляже было полно стеклянных осколков. Походи теперь босиком, особенно, если ты ребенок.

Все это было пережитком советского времени, порождением коммунизма и общего владения собственностью, все время говорили мне; коммунизм уничтожил этику и мораль. Я и верил, и не верил. Ибо отходы по-прежнему выбрасывали в природу без зазрения совести, следы туризма убирали реже. Тем не менее прогулка по берегу озера-водохранилища — в обуви — осталась в памяти, и особенно радость Эдуарда от общения с собакой, которая бежала впереди и время от времени возвращалась посмотреть на нас. Эта собака Рона — ласкательно Ронка — однажды спасла брата Ээту Юрия в мороз, когда машина заглохла на захолустной дороге. Они вдвоем, подобно базылевским лесорубам, согревали друг друга до утра, пока случайно не проехал мимо священник с оравой ребятишек.

— Ронка, хорошая собака, — приговаривал Ээту, обращаясь к своему сокровищу как к человеку.

Эдуард брал палку и бросал, и собака бежала за ней и приносила. И снова, и снова. Казалось, что оба никогда от этого не устанут.