Книга Ветры земные. Книга 2. Сын тумана - Оксана Демченко

Очередной раз её настроение изменилось скорее, чем Кортэ успел привыкнуть к предыдущему. Сын тумана блаженно улыбнулся: ветру трудно встретить существо, изменчивое более, чем сам он. И все же совершенно надежное, постоянное… собственное. Льнет к боку, заглядывает в глаза, желает ловить всякий вздох и взгляд – она настоящий живой пух в ладони, не зря сама Аше так сказала…

Конечно же, Сефе не понял, отчего ему пилят губы удилами, озлился и прыгнул вперед, нехотя повинуясь движению хозяйских коленей. Аше завизжала, вороной положил уши – и помчался через холм, не следуя изгибам дороги, лениво ползущей низинами. Аше кричала непрерывно, норовила на скаку выцепить оливку с близкой ветки, бьющей по руке. Тыкала пальцем в небо, указывая на птиц и угрожая им: вот заполучу лук, всех перестреляю! Она шумела, затем плевалась, проглотив муху, тянулась ловить бабочек, ножом резала тонкие ветки и ловко втыкала в волосы для украшения, она кашляла, захлебывалась избытком обещаний, ощущений, восторгов. Она успевала жаловаться на Абу и семь – вот кстати оказалось выучено число – лет молчания в замкнутом пространстве, огороженном белыми глухими стенами.

В западные ворота Атэрры сын ветра въехал торжественно и неторопливо. Сефе бурно дышал, клоня голову к мостовой и роняя крупные хлопья пены. Аше восседала боком, вся туча её волос была утыкана веточками, цветками и травинками, по мнению женщины, украшающими её исключительно удачно. Гордиться собою Аше мешало чувство вины перед Сефе: оказывается, ему больно из-за железа во рту, вдобавок длинная скачка способна убить даже сильного молодого коня. Кортэ старательно втолковал это, и выяснил: «пить кровь» дикарка намерена у всякого врага, на львов она готова охотиться одна, с жалким копьецом, а вот обижать лошадь – не в состоянии. С тех пор, как скачка иссякла, нэрриха шагал пешком, держась за стремя, слушал сопение притихшей женщины и посвистывал, заранее и беззаботно сознавая, сколь изрядно намерен потратиться, заменяя цветки и веточки в прическе своей ящерки на вещи, более достойные её красоты. С томительным вожделением сын тумана предвкушал зрелище массивного золота, согретого теплом смуглой кожи. Миновав ворота, он подхватил коня короче под уздцы, ободряюще хлопнул по шее, обещая отдых, чистку и все прочие лошадиные радости.

– Дом едет! – восхитилась Аше, пружинисто поднимаясь в рост на седле и рассматривая карету, грохочущую вдали, на перекрестке. Равновесие маари сохраняла без видимых усилий, а вот от прыжков удерживалась кое-как, из последних сил. – Дом! Великий вождь имеет такой красивый дом и… сем кон?

Выпалив два слова на эндэрийском, женщина расхохоталась, свернулась в сидячее положение и огорченно дрогнула уголками губ: карета скрылась за углом. Кортэ бросил конский повод, резво домчался до перекрестка, свистнул разбойником, поднажал – и в несколько прыжков настиг карету. Все трое верховых, сопровождавших выезд, на краткий миг посмели думать о сопротивлении, затем опознали противника и поклонились, торопливо отводя коней. Кучер охнул и кубарем скатился на мостовую, когда сын тумана прогрохотал башмаками по крыше и спрыгнул оттуда, цепко подхватил и разобрал вожжи, негромко ругаясь, и остановил карету.

– Чего разлегся? Ночь еще далече, лентяй, – миролюбиво упрекнул сын тумана, слегка поддевая кучера башмаком под бок. – Коней успокой. Эй, кто там? Я забираю карету. Сейчас.

– Но… – капризно задрожал неокрепший юношеский голос.

– Тпру, – оборвал возражения Кортэ, распахнул дверцу, покосившись на герб. – Сколько в точности задолжал твой папаша, виднее тебе, говнюку: ты ж гулял, себя не помня, пока не выяснилось, что прочие ведут учет долгам и аккуратно копят счета… Пшел вон. Возьмешь под уздцы моего Сефе, отведешь с полным уважением в «Курчавый хмель» и лично вычистишь до блеска. Затем явишься к моему поверенному. Покажешь это и попросишь о переносе срока и сокращении суммы. Первый раз, получается, папаше от тебя будет польза. Как понял?

Юноша поежился под безразличным взглядом сына тумана, уделившего должнику куда меньше внимания, чем общему состоянию кареты, качеству ткани подушек и неприятным трещинам на мелких стеклах в узорчатом оконном переплете. Кортэ хмыкнул, за шиворот выволок «великого вождя» из его «дома» и непочтительно пихнул к стене.

– Чего замер? На место, не ленись, – приказал сын тумана кучеру, ткнув пальцем в передок кареты.

Вороной Сефе как раз показался из тени узкой улочки, вышел на середину перекрестка, всхрапнул и замер. Брошенный повод тащился по мостовой, Аше сидела, обняв колени руками и восторженно созерцала несравненного Кортэ, воистину достойного именоваться на «вы».

– Твой дом, – Кортэ хозяйски хлопнул по облезлому боку кареты. – Сколько еще шкур снять с них, ящерка?

– Вы самый великий охотник в мире людей берега, – поразилась Аше, гибко спрыгнула из седла, скользнула порывом невесомого летнего ветерка – и очутилась в карете. – Все мне? Сем кон?

– Если четырех мало, я спешу слуг, – кивнул Кортэ. Показал на упряжку, не видимую за стенкой кареты, растопырил четыре пальца. – Че-ты-ре.

– Щетыр – хорошо, – сразу согласилась Аше. Хитро прищурилась, качнулась ближе, легла на плечо и выдохнула в ухо: – Перо. Знаю птицу. Хорошо. Цветное.

Кортэ обернулся к выдворенному из кареты юнцу, обшарил взглядом его одежду, бесцеремонно выдрал брошь и кусочек пера с фальшивого капюшона, год назад очередной раз вошедшего в моду в самом своем уродливом, по мнению Кортэ, виде: узкий длинный кончик свисал бы, свободно оставленный, ниже колен, но для удобства носки таких капюшонов он сперва оборачивался вокруг шеи, а затем кокетливо заправлялся за пояс. Бросив добычу на колени Аше, сын тумана размотал хвост капюшона, впервые показавшегося икающему моднику – удавкой.

– Это тоже нравится?

– Нет, – блеснула зубами Аше, сцапав брошь и снова восхищенно глядя на Кортэ. – Пусть все другие шкуры останутся на нем.

– Как пожелаешь, – подражая Иларио, ласково промурлыкал Кортэ, глядя на несчастного в упор и гордясь своей Аше. – Ты умная, мне это нравится даже больше, чем красота. Сразу поняла, как в городе дерут шкуры. Эй, не спи, мы направляемся в золотой квартал.

Последние слова Кортэ сказал громко, на наречии Эндэры. Кучер обреченно застонал: он-то надеялся, что чудовищный нэрриха не сочтет слугу вещью, без особого учета, просто для удобства, изымаемой заодно с каретой… Копыта зацокали по мостовой, Сефе вздохнул, покосился на чужака, сунувшегося взять под уздцы, клацнул зубами по краю плаща – и самостоятельно выбрал короткую дорогу к излюбленному стойлу. Кортэ хлопнул дверцей, изловил свою ящерку, усадил на колени и зарылся разгоряченным лицом в её волосы.

День, начавшийся так дивно и даже волшебно, обещал стать едва ли не лучшим из всех прожитых. И ночь – тоже.

Утро осторожно намекнуло сыну тумана о своем прибытии, бросив тончайший шелковый блик на смуглую кожу Аше. Нэрриха улыбнулся, вполне довольный таким отношением к своей ящерке. Повернулся и стал смотреть на неё. Лежит на правом боку, сбив ворох тканей к самым пяткам. Вся – безупречное сокровище, и сколько ни отягощай её золотом, ценности не добавишь и не убавишь: она хороша уже потому, что она есть и она рядом, что она – «собственная» и по-прежнему со смешным придыханием называет на «вы».