Книга 1612 год - Дмитрий Евдокимов

— Ваши, ваши! — упрямо подтвердил Шуйский. — Сначала сами же меня избрали, а теперь хотите от меня избавиться. Пожалуйста, я не против. Кто из вас желает стать царем? Ты, Мстиславский?

— Чур меня, чур. Я же уже говорил, если мне придется занять престол, сразу уйду в монастырь.

— Может, ты, Голицын? — обратился Шуйский к старшему из братьев, Василию, и протянул ему посох, символ царской власти.

Тот отшатнулся, испуганно отмахнувшись от посоха.

— Ну, берите, берите же! Владейте государством! — вопил Шуйский, протягивая посох то одному, то другому из бояр.

Наконец, успокоившись и поправив на голове шапку Мономаха, Шуйский сурово потребовал:

— Коль я остаюсь на престоле, пусть накажут тех, кто кричал супротив меня.

Вскоре государю доложили, что стрельцы изловили пятерых зачинщиков, а толпу разогнали бердышами.

— Бить плетьми до тех пор, пока не назовут, кто их против меня науськивал.

Следствие было недолгим — все пятеро единодушно указали на сторонников Мстиславского, особенно на Петра Шереметева. Называлось имя и Филарета.

— Ловко удумали! — усмехнулся уже совсем успокоившийся и снова егозящий на троне Шуйский. — Решили, что раз они уехали в Углич, то, значит, к московским делам касательство иметь не могут. Не тут-то было! Филарет — лицо духовное, обижать не будем. Как приедет, сразу пусть отправляется в свой Ростов на митрополитство. Митры патриаршей ему не видать. А Шереметева — в опалу, воеводой в Псков. Чтоб воду здесь не мутили.

Внезапная мысль осенила Маржере: «Уж не придумал ли этот „заговор“ сам Шуйский, чтобы расправиться с влиятельными недругами. Ведь в выгоде он один остался!»

Рев толпы с площади долетел и до стен посольского подворья. Ночь поляки провели в тревоге. Наутро Александр Гонсевский, несмотря на сопротивление охраны, выехал с подворья и отправился в Кремль, в Посольский приказ. Дмитрий Шуйский твердо пообещал ему, что назавтра послов примут в думе.

Действительно, на следующее утро торжественный кортеж выстроился у ворот посольского подворья. Гвардейцы Маржере с почестями везли Николая Олешницкого и Александра Гонсевского по Москве, к Боровицким воротам. Сам Маржере к карете не подъехал, лишь знаком показал, что не время. Послы с жадностью осматривались и не узнавали жизнерадостных москвичей — люди смотрели понуро, с затаенным страхом. Парень в драном зипуне, улучив момент, проскользнул мимо гвардейца и что-то возбужденно крикнул. Тут же алебардщик толкнул его так, что тот полетел в лужу. Однако обычного в таких случаях добродушного хохота толпы не последовало. Люди сомкнулись плечами еще теснее. Олешницкому стало не по себе, и он спросил Гонсевского, хорошо знавшего русский язык:

— Что он кричал?

— Уверяет, что прежний царь жив.

— Неужели такое может быть?

Гонсевский пожал плечами:

— В России все может быть.

Его это известие не удивило. Гонсевский продолжал поддерживать связь со своими тайными лазутчиками и уже знал о слухах об успешном бегстве царя из Москвы. У дверей в тронный зал их ждал Маржере. Подчеркнуто не глядя в их сторону, он процедил по-французски:

— Не очень рассчитывайте на успех. И будьте крайне осторожны.

Войдя в зал, послы убедились, что трон пуст. Шуйский не удостоил их чести вести переговоры самолично.

— Государь занят важными делами, — поспешно объяснил Волконский.

«Государь. Вот как!» — прикусил губу Гонсевский. Давно ли этот «государь» вместе с этим быдлом, что, важно надув животы, принимает сейчас послов, — давно ли они слали ему, Гонсевскому, тайные послания, умоляя помочь им свергнуть Димитрия и прося согласия короля на то, чтобы посадить на русский престол малолетнего принца Владислава. И он, которому хорошо знакомо коварство бояр, попался на удочку старого лиса Шуйского! Теперь он — «государь» и «очень занят». «Ну, погоди, дай только нам выбраться из этой западни!»

Усевшись вместе с Олешницким на отведенное им место, Гонсевский усилием воли заставил себя слушать то, что зачитывал по длинному списку старший боярин Федор Мстиславский.

Напомнив о перемирии, установленном между Россией и Польшей на двадцать лет, Мстиславский вдруг набросился на послов с упреками в адрес короля, который, по его мнению, нарушил условия этого перемирия.

— Когда по дьявольскому умышлению Гришка Отрепьев, чернец, диакон, вор, впал в чернокнижие и, за то осужденный от святейшего отца патриарха, убежал в государство вашего короля, назвался князем Димитрием Ивановичем, то был принят Жигимонтом. И мы, бояре русские, посылали к сенаторам великим литовским с грамотою Смирнова-Отрепьева, родного дядю этого вора, чтоб он обличил его и показал бы перед вашими сенаторами, что это не настоящий Димитрий, каким он себя сказывал. Потом патриарх и архиереи наши посылали к архиепископам и епископам вашим о том же самом. Но король Жигамонт, и паны, и рада не приняли нашего известия, забыли договор, который утвердили присягой: чтобы никакому неприятелю нашему не помогать ни казною, ни людьми. Все это мы вам, послам, объявляем, чтоб вы знали неправду короля вашего и всего государства вашего, что вы поступаете не по-христиански!

Гонсевский, переговорив шепотом с Олешницким, вышел вперед. Бледный от гнева, он начал язвительно-вкрадчиво:

— Если Сигизмунд и принял к себе изгнанника, то он не нарушил этим мирного договора. Ведь даже варвары не отказывают в убежище гонимым и просящим приюта. Борис же принял к себе Густава, сына короля сиверского Эрика в то время, когда Сигизмунд воевал со Швецией! Ни король наш, ни люди его не верили сначала рассказам этого человека, пока не пришли ваши люди — несколько десятков человек из разных городов, — и все они уверяли, что этот человек — настоящий Димитрий Иванович. И потому король дал изгнаннику милостыню…

Гонсевский обвел взглядом лица думных бояр — братьев Шуйских и Голицыных, брата Марфы Нагой, одного из Романовых, Татищева и воскликнул:

— Не все ли вы и князь Шуйский, нынешний государь, и другие приезжали к нему в Тулу, признавали государем, присягали, а потом привели в столицу и венчали на царство? Теперь, после этих уверений и присяги, вы убили его. За что же винить короля и Речь Посполитую? Во всем ваша вина. Мы не жалеем этого человека. Вы же сами видели, с каким высокомерием он с нами обращался, как требовал императорского титула, как не хотел принимать грамоты от короля…

Гонсевский чуть было не сказал, что послы поддержали заговорщиков, но вовремя удержался. После паузы продолжил, опустив голову:

— Нам жаль только многих почтенных людей, которых вы перебили, перемучили, разграбили состояние, да еще же нас и вините, будто мы перемирие нарушили!

Ярость снова заклокотала в Гонсевском, и он в запальчивости начал угрожать, чего, видимо, и ждали от него бояре:

— Если вы нас, не по обычаю христианскому, задержите и оскорбите этим короля и Речь Посполитую, корону польскую и Великое княжество Литовское, тогда уж трудно будет вам на чернь ссылаться, и случившееся пролитие невинной крови братий наших останется не на черни, а на вашем государе и на вас, думных боярах. Из этого ничего не выйдет хорошего ни для вашего, ни для нашего народа!