Книга Н. С. Хрущев. Воспоминания. Время. Люди. Власть. В 2 книгах. Книга 2 - Никита Хрущев

Немцы подавили варшавское восстание, взяли повстанцев в плен и сразу расстреляли. Захватили в плен и Бур-Комаровского[187]. Сейчас трудно что-либо сказать, что это за фигура. Немцы, захватывая пленных, особенно генералов и людей, которые поднимали восстания на оккупированных территориях, не щадили их. Бур-Комаровский был взят в плен и остался в живых. После войны он проводил антипольскую, антисоциалистическую политику.

Война шла к концу. Я уже не помню, когда Миколайчик возвратился в Варшаву из Лондона, наверное, еще до окончания войны. Сталин был вынужден считаться с союзниками. Черчилль нажимал на Сталина, настаивал, что Миколайчик является другом Советского Союза. В письмах Сталину он писал о неправильном отношении к Миколайчику, что он с уважением относится и к Сталину, и к нашему государству, и на него вполне можно положиться как на главу польского государства. Он выполнял эту роль в изгнании, и ему только оставалось переехать в Варшаву и занять место премьер-министра Польши.

Сталин тогда написал Черчиллю, что пройдут выборы и тогда вопрос будет решен. После разгрома немцев пришло время выборов. Миколайчик и другие буржуазные деятели Польши были выставлены кандидатами.

В деревне влияние Миколайчика было очень высоко, да и не только в деревнях. Польша тогда еще сохраняла следы руководства Пилсудского, пэпээсовского руководства. Многие люди были настроены против Советского Союза из-за подписания договора Риббентропа – Молотова. Это оставило нехороший след. Выборы проходили сложно. Поляки умеют остро и метко шутить по текущим политическим моментам. На выборах абсолютное большинство получили кандидаты от Объединенной рабочей партии и Крестьянской партии. Поляки говорили так: «Цой то есть за шкатулка (это урна избирательная)? Опущаешь Миколайчика, а вытаскиваешь Гомулку?»

Тут и рифма получилась, и острый политический смысл. Следовательно, польская интеллигенция, а я считаю, что это она сочиняла, не верила в объективность выборов, считала, что результаты были подтасованы коммунистами.

Запад, конечно, тоже считал, что выборы не прошли объективно. Однако так или иначе, но Миколайчик получил меньшинство. Политика левых сил стала проводиться более направленно. Миколайчик занял какое-то место в правительстве, конечно, не ведущее. Когда он увидел, что Польша твердо встала на социалистическую основу, то сбежал и вернулся в Лондон.

Бегство Миколайчика было признанием провала его политической платформы. Он увидел, что польский народ в большинстве своем после колебаний, особенно рабочий класс, занял твердую позицию на переустройство страны.

После войны я часто встречался с польскими товарищами, когда Берут, Гомулка, Осубка-Моравский и другие приезжали в Москву. Если и я находился там, то Сталин всегда приглашал меня к их приезду, потому что среди многих вопросов, которые поднимали польские руководители, затрагивались интересы Украины. Сталин, не желая вступать в пререкания с польскими руководителями, подбрасывал мне все неприятные ответы на их претензии. Я-то с удовольствием встречался с поляками, но вовсе без удовольствия знакомился с их претензиями, потому что не всегда мог согласиться с их просьбами. Неприятно отказывать людям, которых ты уважаешь. Мне была отведена как бы роль блюстителя интересов советской Украины. Когда поляки ставили очередной такой вопрос, Сталин сейчас же отвечал им: «Это касается Украины, вот пусть Хрущев и решает. От него все зависит, с ним и договаривайтесь». А сам смотрит на меня и ожидает (а я по интонации чувствую, чего он ожидает), чтобы я дал отказ. Я старался отказывать в вежливой форме, не желая отталкивать друзей от Советского Союза.

Несколько раз Берут при мне ставил вопрос перед Сталиным о Львове. Потом, когда понял, что Сталин все равно укажет на Хрущева, начал сразу обращаться ко мне: «Товарищ Хрущев, – говорил он своим милым, мягким, располагающим голосом, – уступите нам Львов. У вас есть такая огромная страна, как Украина, а для нас Львов – большой город, он много лет был в составе польского государства, и население там польское, и наша интеллигенция тесно связана со Львовом. Львовяне драматически переживают, что они теперь отошли к Украине. Кое-кто уже перебрался оттуда в Польшу». Я ему: «Товарищ Берут, поймите, что сделать это никак нельзя. Я знаю, много лет Львов находился в составе Австро-Венгерской империи. Населен он действительно поляками. Но и вы знаете, что вокруг него население сплошь украинское. Ведь Львов был заселен поляками искусственно; началось это после первой мировой войны, для вытеснения оттуда украинцев. Ваши претензии не имеют основания. Товарищ Берут, так нельзя. Вы знаете, Пилсудский считал, что Киев должен входить в состав польского государства и обосновывал это исторически: тем, что границы Польши проходили по Днепру. Поляки не снимали до самой войны лозунг, что Польша должна подчинить себе земли от моря до моря. Мало ли какие желания были. А если украинцев спросить, то некоторые могли фантазировать: может быть, и Краков взять?»

Он удивился:

– Ну что вы?

Я улыбнулся:

– Вот так же и я вам могу ответить. Что вы? Вы же претендуете на Львов.

Разговор велся с улыбочками. Я уж и не знаю, насколько серьезно Берут надеялся, что можно будет договориться насчет возвращения Львова. Зато при беседах с поляками на другие темы Сталин умел их приласкать, занимая позицию ухаживания, чтобы они забыли о 1939 годе.

Гомулка обычно приезжал в составе польской делегации вместе с Берутом, а на Сталина он производил странное впечатление. Сталин часто после отъезда польских товарищей говорил мне: «Не понимаю я Гомулки. Вы посмотрите на него: когда ведешь с ним беседу, он буквально смотрит мне в рот и в блокнот карандашом записывает каждое слово». Но я чувствовал, что в принципе Гомулка нравится Сталину именно этим.

С другой стороны, запись Гомулкой беседы он мог расценивать как действия агента империализма, что он это делает по заданию иностранной разведки, чтобы информировать своих хозяев.