Книга Тот самый яр - Вениамин Колыхалов

Молчали долго, напряжённо.

— За такую улику массового затопления можно простить тебе часть грехов.

— Чиста — стёклышко… Серж, пойдём, помянем души расстрелянных и утопленных…

На крыльце Васька-Губошлёп чистил наждачной шкуркой дымокурный череп. Сошла не вся чернота: вместе с нагаром сыпалась мелкая костная мука.

— Дурак! Спрячь скорее — больной возвращается.

— Красный Октябрь, задержи его на минутку на улице.

— Уматывай огородом… и дух свой винный уноси…

Не ожидала Октябрина встретить на своём крыльце вездесущего соседа. Сдула со ступеньки тёмную пыльцу. Подошёл Дымок, принюхался к воздуху и чихнул.

Гвардеец шагнул за ворота, развёл руками.

— Куда меня привели?

— Гостенёк, моя изба, мой двор.

— Чья изба? Варвары?

— Октябрины… Красного Октября…

От больницы шли молча. Долгое молчание сердечника настораживало старушку. На вопросы он не отвечал. Тупо уставясь на дорогу, еле волочил ногами.

— Вот те раз! Вылечили, называется. В палате стихи шпарил. Сейчас памяти лишился. Ветеран, имя-то своё помнишь?

— Наган… Наганыч…

— Правильно — Натан Натаныч, — не расслышав оговорку, подтвердила хозяйка.

У ног сердечника Дымок выплясывал восьмёрки. Тревожное мяуканье насторожило старушку.

— Всё-то ты чуешь… всё-то ты знаешь… Даже временный провал памяти у фронтовика определил твой кошачий мозг… Пройдёт, Дымушка, пройдёт…

Сев на крыльцо, снайпер пристально всмотрелся в сучок на плахе. Что-то напомнило это округлое, гладкое пятно. Попытался пропустить палец сквозь смолевую преграду — ноготь царапнул поверхность и соскользнул. Он с ожесточением тыкал пальцем, как стволом пистолета, в почти костяной кружок и завыл от бессилия и неудачи.

— Череп! Непростреленный череп… не моя вина… мои пули достигали цели.

— Успокойся, родной… пойдём до кровати…

«Скорую» Октябрина не стала вызывать. Надеялась: пройдёт беспамятство, наваждение.

По улице Железного Феликса шёл вразвалку Губошлёп, базлал:

Зачем кулачить мужика? Пашет, сеет хлебушко. Раскулачить бы ЦК — Посветлеет небушко…

Звучно высморкался, плюнул в сторону обрушенного яра:

— …Отольются волку овечьи слёзы… Чё вы, окна, вылупились? Слушайте, слушайте Васькину правду-матку…

За ворота выскочила Октябрина, крикнула:

— Вася, сюда!

— Завсегда готов, Красный Октябрь, выполнить твои поручения.

— Ты чё горланишь против власти?!

— Частушки… народные… не боись — мы их давно поём.

— Сейчас чинов разных понаехало — заберут.

— Пусть забирают. Ваське тюряга не приелась… там — зона, тут зона…

— У меня, Васенька, беда — вояку-то нашего привела из больницы — он памяти лишился. Избу не узнаёт, меня Варварой называет…

— Дело поправимое, — заверил Губошлёп, — вылечу.

— Каким способом?

Вот таким.

Подойдя к воротному столбу, жваркнул по нему ладошкой.

— С ума сошёл…

— Зато воин в ум войдёт… У меня кореш был: запился, ум набекрень… ерша от карася перестал отличать. Звезданул ему по затылку — извилины кое-какие выправил и порядок… Красный Октябрь, у нас телевизоры, холодильники от встряски оживают. Мозги тем более… Как войдём — ты сразу время останови: хайластые у тебя ходики. Операцию буду проводить в полной тишине. Нальёшь потом?

— Не вопрос…

— Тогда пойдём хирургией заниматься.

— Ой, соседушка, боязно мне.

— Не бзди, кума — лечение проверенное.

Заговорщиков Натан Натаныч встретил чистым, осмысленным взглядом.

Узнал Василия, Октябрину, прыгнувшего на постель Дымка.

— Словно очнулся… недавно была палата, сейчас знакомая комната. Ходики в чувство привели.

Васька осклабился:

— Фронтовичок, я тебя телепатически вылечил: испугался, небось, подзатыльника?

— Не понимаю.

— И не поймёшь… надо закончить академию народного хозяйства или на зоне попотеть. — Доставай заначку, Красный Октябрь! Будем выздоровление праздновать.

Напуганная хозяйка глядела подозрительно на гостя: сердце находилось в объятиях житейской тревоги.

Снайпер уловил чувство растерянности.

— Не беспокойтесь обо мне. На меня иногда что-то находит… лунатиком не был, но испытываю чувство полуотрешения, замутнённости сознания. Реальный мир перестаёт существовать… кто-то тянет в прошлое.

— Меня в него двумя арканами не затащишь, — Василий, словно заправский массажист, сильными пальцами разминал ветерану шейные хрящи. — Прошлое — злое существо… молодыми да сопливыми мы творим в нём невесть что…

— Философ, шею не сломай больному.

— Он здоровее нас. На такую бычью шею не вдруг ярмо подберёшь.

— У меня, Василий, душа обессиленная…

— Знамо: настрадался на войне, повидал такого ада.

— На войне и на миру опоганенном…

Хозяйка сомневалась: выставлять-нет заначку… Оба во хмелю… Васька частушки непотребные горланит.

Телепат местного значения прочитал мысли Красного Октября:

— Ставь, ставь крем-соду.

— Частушки про власть орать не будешь?

— Про какую власть — на которую хочется кучу накласть? Такую ошпарю частушками.

Льётся кровь народная — Наверно, беспородная. Самодуры красные Для страны опасные.

…Культ морды давно осудили…

Плачет русская земля — Все злодейства из Кремля. Знаем мы врагов народа. И в Кремле не без урода.

Ветеран Великой Бойни вслушивался в песенный настрой. Сливались на лбу морщины… отблески далёкой муки проблескивали в прищуренных глазах. Разряд памяти не пробивался сквозь толщу годин.

Где-то в лабиринтах извилин отложился запретный текст частушек, но Воробьёв, утомлённый грузным временем жития, не мог припомнить точки отсчёта дней услышанного фольклора. Из мучительного состояния погружения в прошлое вывел Губошлёп:

— Их давно поют в Колпашино… не косись, Красный Октябрь, не пугайся красных… сейчас правят серо-буро-малиновые… Устроили гады вторую смерть землякам через утопление…