Книга Медный всадник - Полина Саймонс

Что-то такое, чтобы в следующий раз можно было сказать: погоди, вот оно, знамение. В следующий раз они будут знать. И скорбеть сразу же, с самого начала.

Можно ли было удержать его чуть-чуть подольше? Не дать уйти, обнять, поиграть в парке, чтобы умилостивить непрощающую судьбу еще на несколько дней, часов, воскресений? Стоили ли все усилия того, чтобы побыть с ним еще месяц, прежде чем его забрали бы? Прежде чем они потеряли бы его навсегда? Зная его неизбежное будущее, стоило бы сделать все, чтобы видеть его лицо еще один день? Еще один час? Еще одну минуту, прежде чем опустится молот судьбы и Павел исчезнет навсегда?

Да.

Стоило бы. Ради Павла. И ради их всех.

Папа, пьяный, валялся на диване. Мама вытирала с дивана рвоту и плакала. Татьяна предложила убрать вместо нее, но та оттолкнула дочь. Даша, рыдая, готовила ужин.

Татьяну одолевало острое чувство обреченности. Тревога за грядущие дни. Все может случиться в будущем, отравленном непонятным настоящим, в котором ее брат-близнец больше не существовал.

Она отправилась помогать сестре на кухню и, подойдя поближе, пробормотала:

– Даша, месяц назад ты спросила, считаю ли я, что Паша еще жив, и я сказала…

– Можно подумать, меня интересует твое мнение! – огрызнулась сестра.

– Тогда почему ты спрашивала? – удивилась Татьяна.

– Я думала, ты меня утешишь. Слушай, мне не хочется говорить об этом. В отличие от тебя мы все потрясены его смертью.

Александр, пришедший к вечеру, вопросительно взглянул на Татьяну. Та сообщила о телеграмме.

Никто не ел капусту с тушенкой, приготовленную Дашей, кроме Александра и Татьяны, которая, несмотря на слабую надежду, еще в Луге смирилась с потерей Паши.

Папа так и не слез с дивана. Мама сидела рядом, слушая мерное тиканье радиометронома.

Даша пошла на кухню, оставив Александра и Татьяну наедине. Он ничего не сказал, только слегка наклонил голову и заглянул ей в лицо. На какое-то мгновение взгляды их скрестились.

– Держись, Шура, – шепнула она.

– Держись, Таня.

Она вышла и поднялась на крышу, выискивая глазами самолеты в ледяной ленинградской ночи. Лето кончилось. Зима наступала.

Часть 2

Свирепые объятия зимы

Окруженные и осажденные

1

Чего стоит душе лгать? На каждом шагу, каждым дыханием, каждой сводкой Совинформбюро, каждым списком погибших, каждой продовольственной карточкой?

С той минуты, когда Татьяна открывала глаза, до того момента, когда забывалась тяжелым сном, она лгала.

Она хотела, чтобы Александр перестал приходить. Ложь.

Она хотела, чтобы он разорвал все отношения с Дашей. Увы, очередная ложь.

Больше никаких походов к Исаакиевскому. Тоже неплохо. Ложь.

Никаких поездок в трамвае, никаких каналов, Летнего сада, Луги, его губ и глаз, взволнованного дыхания. Хорошо. Хорошо. Хорошо.

Ложь. Ложь. Ложь.

Он был холоден. И обладал невероятной способностью вести себя так, словно за его улыбающимся лицом, твердыми руками и выкуренной папиросой ничто не стояло. Ни единого проблеска эмоции, относящейся к Татьяне. Хорошо.

Ложь.

В начале сентября ввели комендантский час. Продовольственные нормы опять снизили. Александр перестал приходить каждый день. Вот и хорошо.

Ложь.

Даже приходя, он был чрезвычайно внимателен к Даше, особенно в присутствии Татьяны и Дмитрия. И это хорошо.

Ложь.

Татьяна старалась как можно лучше играть свою роль, улыбаться Дмитрию и зажать сердце в стальные клещи. И это ей удавалось.

Ложь.

Такое простое дело – разливать чай – и то было пропитано обманом. Наливать чай кому-то раньше, чем ему. Ее руки дрожали от усилия.

Ей так мечталось вырваться из заколдованного круга, который представлял собой Ленинград в начале сентября, вырваться из осады невзгод, страданий и любви, окруживших ее плотным кольцом.

Она любила Александра. А-а, наконец, вот оно. Хоть капля правды, за которую можно схватиться, как за соломинку.

После похоронной на Пашу папа стал пить еще больше и редко ходил на работу. Его постоянное пребывание дома мешало Татьяне готовить, убирать, читать.

Ложь.

Не мешало.

Но раздражало.

Невероятно.

Единственным местом, где она могла обрести покой, была крыша, и даже это состояние нельзя было назвать покоем в полном смысле слова. В душе царил хаос.

Выходя на крышу, она закрывала глаза и воображала, как гуляет без гипса, не хромая, под руку с Александром. Они шли по Невскому, к Дворцовой площади, вниз по набережной, обходили Марсово поле. Пересекали мост через Фонтанку, бродили по Летнему саду, снова возвращались на набережную, добирались до Смольного, потом мимо Таврического сада, до улицы Салтыкова-Щедрина, сидели на своей скамье и возвращались домой по Суворовскому. И, гуляя с ним, она чувствовала себя так, словно входит в последний отрезок жизни.

Так она мечтала, сидя на крыше и слушая эхо артиллерийской канонады и взрывов. И сознание того, что снаряды рвутся не так близко, как в Луге, служило слабым утешением: ведь Александр тоже не был так близок, как в Луге.

Приходы Александра становились все более редкими, по мере того как условия жизни становились все тяжелее. Татьяна тосковала по нему, умирая от желания побыть с ним наедине хотя бы минуту. Напомнить себе, что лето сорок первого не было иллюзией, что действительно было время, когда они гуляли по Ленинграду, а он смотрел на нее и смеялся.

Теперь всем было не до смеха.

– Но немцы еще не в городе, правда, Саша? – в который раз спрашивала Даша за чаем… проклятым чаем. – А когда они придут, мы отбросим назад фон Лееба?

– Да, – неизменно отвечал Александр.

Но Татьяна не верила утешениям.

Очередная ложь.

Бросив мрачный взгляд на Дашу, обнимавшую Александра, она старалась отвести глаза и спрашивала у Дмитрия, не хочет ли тот послушать анекдот.

– Что? – рассеянно отвечал он. – Прости, Таня, я немного задумался.

– Ничего страшного, – отмахивалась она, наблюдая, как Александр улыбается Даше.

Ложь, ложь и ложь.

Но, как бы ни старался Александр, Дмитрий не оставлял Татьяну в покое.

Марина так и не перебралась к ним, а медсестры в больнице целыми днями перебирали военные новости. Война больше не была чем-то абстрактным, что поглотило Пашу, что пожирало украинские села и города, губило людей, валилось бомбами на крыши англичан в их далеком чопорном Лондоне. Война подходила все ближе.