Книга Сексуальная жизнь сиамских близнецов - Ирвин Уэлш

С общением у меня все шло прекрасно, но самые яркие моменты – это были, конечно же, его приходы ко мне в общагу, когда мы занимались сексом на моей односпальной кровати, а Ким, бедная, должна была притворяться спящей или тащиться по холоду в «Данкин-Донатс».

В то время особых развлечений в студенческих общагах не было. Мы жили в изоляции от города, вроде и в деловом центре, но по сути в каменном мешке, потому что центр тогда был совершенно пустой и местами даже опасный. Несмотря на число студентов в разных учебных заведениях, инфраструктуры для нас там почти не было. В общем, предполагалось, что мы сами найдем себе развлечения. На первом курсе я подолгу слонялась вокруг общаги, сидела на ступеньках института, обычно с сигаретой, или зависала в «Данкине», где мы сражались с бомжами за бесплатные пончики. Других мест, где пожрать, практически не было, и поездки раз в неделю по красной линии Элки в какой-нибудь «Джуэл-Оско»[82]превращались в долгожданное приключение.

Тем не мене спартанская скука студенческой жизни каким-то образом стимулировала творчество. Художники (наши преподаватели) и студенты много общались друг с другом, и Джерри свел меня с большой тусовкой. Логично: у учителей был соответствующий статус и жили они не в центре, где тогда было совершенно пусто. Холодильники у них ломились от шестибаночных упаковок «Пи-Би-Ара»[83]и водки. Ну и все шло впрок: за год надо было набрать двенадцать баллов, а я набрала двадцать один, и примерно восемь из них – только за счет тусовок с учителями. И спать не пришлось ни с одним из них: я спала с Джерри, и даже самые отъявленные хищники молчаливо признавали, что я его девушка.

Гляжу на беззвучный телик. На экране Стивен – ухажер близняшек. Лихорадочно хватаю пульт – самой аж стало стыдно – и включаю звук. Он теперь знаменитость, этот бедный мальчик из Арканзаса, а ведь этого статуса так отчаянно добивался образованный, богемный Джерри Виттендин с Восточного побережья. Раньше я бы проворчала что-нибудь презрительное про наше больное, падкое на сенсации общество, живущее под гнетом реалити-шоу. Но теперь я даже благодарна ему за эту туповатую, гротескную уравниловку – всех под одну гребенку.

Стивен стал брутальнее на вид, жесты и тон вызывающе наглые. Он прекрасно освоил сюжет, прославивший его, и теперь рассуждает, будто ему все должны; мантия высокомерия ему идет.

– Я сказал Аннабель, что не надо им разделяться из-за меня.

– Но вы же говорите, что любите ее, – говорит голос за кадром.

Камера наезжает еще ближе: Стивен в ответ изображает ложный стыд, но в чертах лица все равно проглядывает глубокое лукавство, в подтверждение чего он пожимает плечами. Вот потрясающий, хотя и гадкий момент: он знает, что разоблачен, но он настолько исполнен чувства собственной силы, что ему на это просто наплевать.

– Вы продолжите отношения с Аннабель после того, как ее разделят с Эми?

– Наверно.

Дальше общий план студии, и после того, как ведущий сухо подводит итог, начинается обсуждение другой истории – про какую-то коррупционную сделку с недвижимостью, и я заглушаю звук. Интересно, сколько Стивену платят. Я с ужасом думаю, что этот имбецил получает какие-то несметные для себя деньги, потом мысль описывает полный круг, и я уже жалею его, потому что, видимо, его просто используют. Я возмущаюсь, что его историю транслируют на весь мир в отрыве от него самого, а взамен он получает лишь свои пятнадцать минут славы. Я представляю его через пять лет, как, сидя на барном стуле, он, полупьяный, ищет свои ютьюбовские ролики на смартфоне и сует их в лицо любому, кто готов смотреть и слушать.

Так ли уж сильно Джерри со своей жаждой признания отличался от Стивена?

В конце первого курса мы съехались с ним и стали жить вместе. Вернее, нас была целая туса – мы с Ким, Алексом, Оливией и Амандой сняли огромный цех. В Вест-Лупе тогда забурлила галерейная жизнь в пику уже состоявшемуся Ниэр-Норт-Сайду[84], и мы решили, что нам там будет в самый раз. Мы перекрасили бежевые стены в ярко-белый цвет и с помощью выставочных перегородок разделили помещение на «комнаты».

Вест-Луп. Это был постиндустриальный район старых заводов, мясных магазинов и оптовых складов. Он казался совершенно безлюдным за жутким тройным барьером, который образовывали железнодорожные пути, речка Чикаго и бетонная эстакада; они будто предупреждали: «Держись отсюда подальше».

Но первооткрыватели Вест-Лупа никого не слушали. На Рэндольф-стрит заработали рестораны высокой кухни, на Вашингтон-бульваре обосновались солидные галереи типа «Маккормика». Наш лофт был на третьем этаже здания, стоявшего недалеко от угла Вашингтон и Холстед-стрит, и рядом уже возникла целая россыпь новых выставочных пространств.

Джерри с Алексом заказали голубую неоновую вывеску на окно, состоявшую из одного слова «Блю»[85]. В общем, мы стали кураторами собственных выставок. Я была самой плодовитой, но Алекс, Аманда и Ким тоже что-то делали. Джерри в основном бухал и болтал. Мы раздавали флаеры на вернисажах, которые устраивались в нашем районе в первый четверг каждого месяца. Сарафанное радио сработало, и на наших первых трех выставках было не протолкнуться, хотя приходили в основном друзья и охотники за бесплатным пивом, торчавшим из больших пластмассовых ведер со льдом. Мы знали, как накрывать поляну. Мы были студенческая элита, привилегированная и экзальтированная. Хотя втайне нас многие ненавидели, эти же ненавистники отчаянно хотели попасть в наш круг. Я, видимо, единственная в нашей группе понимала эти расклады. Особенно напористой была такая гибкая блондинка – Андреа Колгрейв. Она пыталась подружиться со мной, потом с Ким, Амандой, Оливией и в итоге стала спать с Алексом. Желание всем нравиться вызывало жалость и отбивало всякую охоту общаться. Но страшнее всего был тот тайный надменный взгляд, которым она меня одарила и который означал «Я знаю, кто ты такая», и под этим «кто» подразумевалась толстая чудачка, которая, как мне казалось, навсегда осталась в моей прошлой миннесотской жизни.

На четвертую выставку один из наших преподавателей Гэвин Энтвистл кое-кого привел. До того момента я слабо себе представляла, как может выглядеть коллекционер искусства. В моем воображении это был сухарь со старыми деньгами, волнистыми волосами, в блейзере и при галстуке. Джейсон Митфорд совершенно не соответствовал этому образу: он был весь в черном и со сногсшибательной белой шевелюрой, контрастировавшей с одеждой. Он напоминал рок-звезду или нет, скорее, художника-неудачника из богатой семьи, кем он, собственно, и был.

Пока он рассматривал мои холсты, я не могла не заметить, как за его движениями внимательно наблюдали присутствовавшие, даже такие профессиональные циники, как Джерри. Мимика и жесты у Джейсона были потрясающе выразительные. Он ни разу не прищурился и не погладил подбородок. Смотря на картину, он полностью замирал, опустив руки по бокам. В такой позе он напоминал боксера, приготовившегося к бою. Потом делал шаг назад, снова вперед, приподнимался на цыпочки, опять внезапно отходил, пританцовывая, назад или в сторону. Я писала огромные картины, испытывая влияние Дэмиена Шора, который иллюстрировал обложки для научной фантастики Рона Тороугуда. Я тогда еще не знала, что Шор, подобно многим, работавшим в этом жанре, вдохновлялся творчеством английского живописца Джона Мартина, в частности его огромными апокалиптическими ландшафтами. Джейсон с важным видом прошелся по галерее, потом отвел меня в сторону и сказал деловито: