Книга Тупик либерализма. Как начинаются войны - Василий Галин

РУССКИЙ ВКЛАД

Эволюция либерального капитализма образца XIX в. не могла изменить его сущности, наоборот, она приводила к все более концентрированному ее выражению.

Герцен предвидел это и более чем за полвека до появления фашизма утверждал: необходим социальный переворот, глубокий, радикальный: «Современная революционная мысль — это социализм. Без социализма нет революции. Без него есть только реакция, монархическая ли, демагогическая, консервативная, католическая или республиканская!»{928}. Только социалистическая революция, — констатировал Герцен, — обеспечит торжество действительной, а не мнимой демократии, только она освежит историю, только она спасет человечество{929}.

Для того, что бы произошло качественное изменение капитализма, выводящее его из тупика либеральной цивилизации, требовалась социалистическая революция. (Точно так же, как в свое время, для перехода от феодализма к капитализму потребовалась английская, французская… буржуазные революции).

Трагедия состояла в том, что Европа, нуждаясь и подспудно желая революции, по мнению Герцена, была бессильна совершить ее: «Мы присутствуем при великой драме… Драма эта не более и не менее как разложение христианско-европейского мира. О возможности (не добив, не разрушив этот мир) торжества демократии и социализма говорить нечего… Из вершин общества европейского и из масс ничего не сделаешь; к тому же оба конца эти тупы, забиты с молодых лет, мозговой протест у них подгнил… Чем пристальнее всматривался, тем яснее видел, что Францию может воскресить только коренной экономический переворот… Но где силы на него?., где люди?., а пуще всего, где мозг?.. Париж это Иерусалим после Иисуса; слава его прошлому, но это прошлое»{930}. «Революционная идея нашего времени несовместна с европейским государственным устройством…»{931}.

Где же спасение? И взгляд Герцена устремлялся к России: «Великое дерзание — удел России, ибо она молода, она свободна от гирь многовековой культуры, стесняющей поступь Запада. При создавшихся условиях наша отсталость — наш плюс, а не минус». «Ничто в России не имеет того характера застоя или смерти, который постоянно утомительно встречается в неизменяемых повторениях одного и того же, из рода в род, у старых народов Запада. В России нет ничего оконченного окаменелого… Европа идет ко дну от того, что не может отделаться от своего груза, — в нем бездна драгоценностей… У нас это искусственный балласт, за борт его, — и на всех парусах в открытое море! Европеец под влиянием своего прошедшего не может от него отделаться. Для него современность — крыша многоэтажного дома, для нас — высокая терраса, фундамент. Мы с этого конца начинаем». «Не смейтесь, — пишет друзьям Герцен в 1848 г., — Аминь, аминь, глаголю вам, если не будет со временем деятельности в России, — здесь (в Западной Европе) нечего ждать».{932}

В. Шубарт находил причины отличия русского от европейца в том, что у последнего: «Культура памяти злоупотребляет человеческим мозгом. Она перегружает его ученым хламом и мусором столетий и тащит их, пыхтя, чрез все времена. Поэтому она становится неспособна к творческой мысли: она знает слишком много, поэтому познает слишком мало. Она занимается мумификацией всех человеческих знаний…»{933}. Шубарт противопоставлял «культуре памяти» «культуру забвения», свойственную русским, которая «непоколебимо доверяет жизни и ее силам»{934}.

«Культура забвения» свойственна молодым нациям, слишком «отставшим» от Запада, что бы держаться за свое прошлое. Побудительным примером для них служит не столько история, сколько достижения передовых цивилизаций. Герцен в 1855 г. пояснял: «Нам вовсе не нужно преодолевать вашу длинную, великую эпопею освобождения, которая вам так загромоздила дорогу развалинами памятников, что вам трудно сделать шаг вперед. Ваши усилия, ваши страдания для нас поучения. История весьма несправедлива, поздно приходящим дает она не обглодки, а старшинство опытности»{935}.

В то же время пример Запада не вдохновлял Россию[121].

Но что духовно, культурно могли дать Европе «русские варвары»? — задавался вопросом Мережковский и сам отвечал, — Не то же ли, что варвары дали всем культурам, всем людям интеллекта — люди интуиции? Не то же ли, что Риму… дали христианские варвары: огонь религиозной воли, раскаляющий докрасна, добела…»{936}. Не случайны, видимо слова В. Шубарта, сказанные о большевиках: «В русском безбожии чувствуется настроение крестовых походов, как и в догме Кальвина о завоевании мира для Христа или в учении Магомета о священной войне»{937}.

По мнению Герцена, ни одна страна не была готова к социализму больше, чем Россия[122]: «Социализм ведет нас обратно к порогу родного дома, который мы оставили, потому что нам тесны были его стены, потому что там обращались с нами, как с детьми. Мы оставили его немного недовольные и отправились в великую школу Запада. Социализм вернул нас в наши деревенские избы обогащенный опытом и вооруженный знанием. Нет в Европе народов, более подготовленных к социальной революции, чем славяне…, кончая всеми народностями России… Я чую всем сердцем и умом, что история толкается именно в наши ворота»{938}.

Подобные ощущения были свойственны большинству русских и иностранных философов и мыслителей, духовно близко соприкасавшихся с Россией. Так П. Вяземский еще в 1827 г. в стихотворении «Русский бог» вопрошал:

Не нам ли суждено изжить

Последние судьбы Европы,

Чтобы собой предотвратить

Ее погибельные тропы.

П. Чаадаев в 1837 г.: «Я полагаю, что мы пришли после других для того, чтобы делать лучше их, чтобы не впадать в их ошибки, в их заблуждения и суеверия… Больше того: у меня есть глубокое убеждение, что мы призваны решить большую часть проблем социального порядка, завершить большую часть идей, возникших в старых обществах, ответить на важнейшие вопросы, какие занимают человечество»{939}.

A. де Кюстин в 1839 г. после путешествия по России: «…никто более меня не был потрясен величием их нации и ее политической значительностью. Мысли о высоком предназначении этого народа, последним явившегося на старом театре мира, не оставляли меня…»{940}.