Книга Германский вермахт в русских кандалах - Александр Литвинов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Дядя Ваня как будто не видит меня и «Как жисть молодая?» не спрашивает, и карамелькой не угощает.
И молодая тетка из аптеки, что про дядю усатого спрашивала и мятным угощала леденцом, сказала холодно, когда Валерик с нею поздоровался: «Ты обознался, мальчик, я тебя не знаю!»
И тетя Маня на обед не приглашает! И Сережка не дает на велике проехать! Все теперь в бараках нас не любят!..»
Когда загорелся фонарь над курилкой, и Валерик домой направился, на него малышня налетела с вопросом:
— Ты за Луну или за Солнце?
— За Солнце, — буркнул Валерик.
— А-а! — с дружной радостью закричали дети. — Он за Солнце! За пузатого японца! А мы все за Луну! За Советскую страну! Понял!
— А Солнышко завтра возьмет и не встанет. И останется ночь навсегда.
— А почему это не встанет? — спросил Витяшка, и притихла малышня.
— Потому и не встанет, что обидится на вас, дураков!
В комнате свет горел в абажуре зеленом, разливая уют и покой.
Охваченный ревностью к НКВДешнику, Валерик хотел поздороваться с мамкою сдержанно, а увидел и тут же растаял:
— Мамка, — тихо сказал он с порога. — А я тебя видел. Тебя Яшка подвез…
— Не Яшка, а Яков Ефимович, — уверенным тоном мама поправила. — Я у него теперь буду работать. Все это время я на учебе была…
За голову руки закинув, поверх одеяла лежала она на кровати, чего раньше такого не делала и Валерику не разрешала.
На тумбочке, рядом с кроватью, на блюдечке треснутом, папироса лежала надкуренная и погашенная. Рядом спички и зеленая с золотом пачка «Герцеговины флор».
«Мамка моя почужела! Стала курить, как тетя Гера. И водочным чем-то воняет! Это все потому, что связалась с легавыми НКВДешниками!»
— Там, на тумбочке, ужин: консервы и блинчики с овощами. Все поешь. Наголодался, наверно, тут с бабкой своей.
«Ух, ты! Треска копченая в масле! Вот это да! И блинчики! Раз, два, три штуки!»
Поужинал Валерик обстоятельно, не торопясь. Съел все, что мамка ему припасла, а, наевшись, спросил:
— Мам, а где ж ты все это взяла?
— В нашей столовой.
— А в нашей — это в какой?
— Там, куда завтра пойду на работу. Посуду клеенкой накрой и ложись, чтоб не греметь. Завтра помоешь…. И, пожалуйста, выключи свет: мне надо раздеться.
— А что тут мыть! Две тарелочки маленькие. Они чистые: я их уже облизал.
— Ты тут с бабкой совсем одичал. Спать ложись. Завтра поговорим.
Но тут же спросила:
— Ты за хлебом ходил или бабушка?
— Я и бабушка. Очередь с вечера занимали… Мам, а соседи со мной раздружились и перестали здороваться, — тихо сказал в темноту, как пожаловался.
— Мы скоро отсюда уедем, сынок. Нам к Октябрьским квартиру дадут в новом доме на площади.
— И бабушку с нами возьмем! — оживился Валерик.
— Нет, не возьмем, — твердо сказала мама. — Она нам чужой человек.
«Чужой человек! — горьким эхом в Валеркином сердце откликнулось. — Наша бабушка Настя — чужой человек! Пошутила, наверно, мамка!»
— Как же мы будем без бабушки? Мамка, ты что?..
— Будет так, как сказала!
И все огорчение этого вечера, что в нем собиралось, накопилось и вот наконец-то наружу рванулось:
— Ну и едь в свою новую квартиру, а я буду с бабушкой жить!
«Сейчас будет учить уму-разуму!» — только подумал Валерик, как мама усталым голосом тихо сказала:
— Спи, сынок, завтра поговорим.
На душе у него успокоилось, и вспомнилось очень важное:
— Мам, а в очереди бабы сказали…
— Не бабы, а женщины!
— Ну, женщины…
— И без «ну»! Да что с тобой сделалось! Каким ты в школу пойдешь невоспитанным! Чувствую, что за тебя мне придется краснеть постоянно.
— А ты не красней. Ты сама невоспитанной стала: начни тебе что-то рассказывать, как тут же перебиваешь… бестактно.
— Вон ты как закрутил! — усмехнулась она. — Однако, брат, ты растешь…Ну, и что там в очереди было?
— Мадам Казимириха в очереди тебя кралечкой назвала. И сказала, что если ты замуж не выйдешь, то скоро завянешь. Мам, это правда?
— Правда, сынок, — еле слышно вздохнула она.
«Значит, папка домой не вернется!» А вслух прошептал:
— Я не хочу, чтоб завянывала.
— Завянывала, — повторила она раздумчиво.
— Я тогда к бабушке жить перейду, — сказал он серьезно.
— А как же я?
— А ты будешь с этим… с замужником жить.
— С замужником! — улыбнулась она в темноту. — Надо, чтоб и тебя тот замужник любил.
— За Фрица тогда выходи!
— За Фрица нельзя, сынок.
— Почему? Потому, что ты стала НКВДешницей? И по ночам тебя дома не будет.
— Чего это ради? — холодно сына спросила.
— А того, что ты… в «черном вороне» будешь ездить и всех арестовывать.
— Кто тебе это сказал? — встрепенулась она, и кровать отозвалась испугом.
— Я скажу, а ты его заарестуешь, — в темноту прошептал Валерик.
Она повернулась в подушку лицом и затихла, тишину нагнетая звенящую.
Валерик, печалью придавленный, в одиночестве тихом в курилке сидел, когда проходил мимо дядя Ваня-корявочник.
— Дядя Ваня, а Бергер умер.
— Бергер? — остановился корявочник. — Это который?
— Что вашей Монголке подковы подбил.
— Это немец тот? — прошептал дядя Ваня, присаживаясь рядом. — Что потом в ветлечебнице был? Дак я ж его знал! Его еще Оттою звали… Дак помер, говоришь? Ах, ты, батенька мой! Едрит твою налево! И как же это с ним такое, а? Какой ветеринар был правильный!..
— Он ответ получил из Фатерланд.
— Откуда получил?
— Да из Германии, что у него семья погибла под бомбежкой, а старший сын под Берлином убит.
— Под Берлином, — машинально повторил дядя Ваня, оставаясь в думах своих о коротких встречах с умершим немцем. Потирая колено, занывшее раной разбуженной, дядя Ваня закуривать стал. — То-то сегодня я гутентакаюсь с Фрицем твоим, а он куда-то на небо глядит и молчит.
— Утром ветер был из Германии, и Фриц на облака глядел. Он привет принимал от родной Фатерланд, — сказал Валерик. — Отто Бергер придумал это, будто те облачка были письмами от немецких детей и фрау… А Фриц говорит, что дойче солдаты теперь свою радость имеют, когда дует вест.
