Книга Голоса исчезают - музыка остаётся - Владимир Мощенко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Русский венок» – несомненное достояние истории нашей литературы. Подлинная оценка его – впереди. В нём – голос, зазвучавший рядом с голосами Марины Цветаевой и Анны Ахматовой с её «Реквиемом».
Этот цикл открывает «Мать-и-мачеха» – стихотворение, в котором Кузнецова поставила страшный вопрос не только для себя, но и для своего читателя:
Быль родимая сурова.
Через все века —
Мать-и-мачеха – основа
Русского венка.
Мать-и-мачеху срываю
Я на берегу.
Ничего не забываю,
Ибо не могу.
Оробевшая избёнка —
Вечности виток,
Самый первый для ребёнка
По весне цветок.
На ладони – отсвет доли,
Смутные права
Перекатной горькой голи
Или мотовства.
В нём и нежность, и небрежность,
И добро, и зло;
Перепадов неизбежность,
Холод и тепло.
Чтоб, иной любви не зная,
Век не понимать,
Кто нам родина родная —
Мачеха иль мать?
И ещё один страшный вопрос задаёт Светлана: «Куда-куда – звучит на перекличке. Какой кудесник нас зачаровал? Куда, к какому чёрту на кулички уносит всех крутой девятый вал?» Кузнецова предчувствовала страшные беды, развал страны. А «Одуванчик» – это «страхов ночных времена», признание того, что «нет страшнее в сегодняшнем веке повторенья отцовской судьбы». Без преувеличения, очень многим после публикации врезались в память афористичные строки из «Ромашек»:
…Архивы, уничтоженные в спешке,
Свидетели убийства и хулы;
Напоминанье нам о том, что пешки
От века беззащитны и малы.
Эти строки неоднократно цитировались.
Кузнецова была неравнодушна к судьбе десантников, погибших в Афганистане («В синеву одетые чьей-то волей злой, сорняки, воспетые собственной землёй. Василёчки-цветики на родных пирах. Синие беретики во чужих мирах»), как всегда, бесстрашно стремится словом «туда, где о любви моленья дики, где красный страх нисходит на меня, где умирают красные гвоздики у временного вечного огня».
Так что, выходит, ничего не стоят утверждения о том, что Светлана Кузнецова по-великоросски шовинистична, что она патриотка не лермонтовского толка, почвенница в худшем смысле этого слова. Перед уходом в вечность она видит свою родину «опошленную, залатанную, опоённую, заплаканную, пожарами опалённую, отравою опылённую».
Начиная с заигрыванья с нечистой силой, она приходит к вере во спасение, в Бога. И вера эта бескрайня. «Мне той сути теперь причаститься, как себе молодою присниться. Молодою… Да только беда – не была я вовек молода». Нет: Светлана и была молодой всю свою жизнь – и навсегда ею останется со всею своей красотой и высочайшим талантом. Всё же в глубине души она в этом не сомневалась. «Прочтя свои давние строки, смотря в белоснежную тьму, прочувствуй огромные сроки, к спасенью идя своему». В замечательном цикле «Жёлтая церковь» – приближенье к этой вере. Здесь она говорит о том, какую грязь приходится и ей, и всем нам преодолеть, чтобы войти в храм и возопить: «Боже мой, как же страшно терять то, чего никогда не имели!»
Перед смертью в больнице Светлана будто выдохнула: «Над судьбою, что мне положена, Бог судья лишь, а не властитель». И ещё: «Я умираю в поисках причин…»
Светлана Кузнецова прошла мучительный путь: пала в долю ей дороговизна, дорого оплачено житьё, но её поэзии предназначен победительный путь в будущее. Одна из книг её называлась – «Сретенье». Она сомневалась в ней: будет ли её слову принадлежать завтрашний день. Зря сомневалась.
Рвётся жизнь по всем возможным швам,
Кровью сердца мысли разогреты:
Боже, как завидую я вам,
Неодушевлённые предметы…
Инна Лиснянская
Именно Светлана познакомила меня с Инной.
– Она – чудо. Идём. Не пожалеешь.
Ею было посвящено Лиснянской стихотворение, продиктованное нежной дружбой, которая продолжалась до самой смерти Светланы. Содержится в ней и скрытая просьба – быть помилосерднее к верному и доброму Грише.
Будет мало пушистых белок,
Их гораздо больше приснится.
След лисицы узок и мелок.
Не ходи по следу лисицы.
Заметает следы порошею,
Не надейся на случай.
У тебя собака хорошая.
Ты её не мучай.
Твоя лайка чистой породы.
За неё немало заплачено.
Не проматывай даром годы,
Не гоняйся зря за удачею.
Ведь повсюду, в бору и в роще,
За добычей охотники в драку.
Знаешь, чтобы жить было проще,
Подари мне свою собаку.
И вот я – во «владениях» Инны и Годика. Им выделили на четвёртом этаже две комнаты – одна против другой. Выяснилось, что Лиснянской, бакинке по происхождению, моё имя было известно ещё с тех пор, когда я служил в Нахичевани-на-Араксе и порой печатался в молодёжной республиканской газете и «Литературном Азербайджане». А уже в Москве, как писала она в «Литературной газете»[53]в заметке «Приближение бессмертия», ей доводилось слышать обо мне от Александра Межирова, читавшего наизусть мои стихи. При мне, в общежитии, Инна написала о себе: «Я и время – мы так похожи! Врозь косые глаза глядят…» Она внимательно присматривалась ко времени. Светлана, после чаепития в одной из комнаток «у Лиснянских» (Гриша Корин подпадал с лёгкой руки Кузнецовой под это утвердившееся у нас понятие, на что нисколько не обижался), подметила:
– Согласись, эти глаза делают её красивой. Привлекательные, странные. Она видит ими то, что другим никогда не увидеть!
Не зря, конечно, появилось стихотворение «Спрошу я, мгновенье ловя…», также посвящённое Светланой своей подруге: «…Под холодом утренних рос лишь тот соловей не забудет жестокий, проклятый вопрос: – Что будет со мною? Что будет?» Да, как хотелось узнать: что же будет? Ни Лиснянская, ни Кузнецова на такой вопрос ответить тогда не могли…
В закнижье «Шкатулки с тройным дном»[54]Инна написала: «Немногие читавшие мою книжку, наверное, заметили, что только в своих мысленных беседах я называю поэтов по имени и отчеству. Ограничиваюсь одними фамилиями не случайно. Фамилии уже давно стали именами: Пушкин, Баратынский, Тютчев, Лермонтов, Фет, Блок. Несколько коробит меня нынешнее амикошонство». Но я надеюсь, что моё обращение к Лиснянской – отнюдь не амикошонство, а давняя, очень давняя дружба, «поклоненье, на любовь помноженное».
