Книга Ее я - Реза Амир-Хани

Марьям приняла далее некую позу. Подняв сросшиеся брови, она укусила себя за руку между большим и указательными пальцами и произнесла:

– Помилуй Аллах!

…Я хотел спросить ее: какое чудо с тобой сотворил этот алжирский араб, здоровенная черная горилла, способная питаться одними ящерицами без соли, что ты, как четырнадцатилетняя девчонка, влюбилась в него совершенно по уши? Я хотел спросить ее, не желает ли она взять пример с Шахин Фахр аль-Таджар, которая два года назад вернулась в Иран и честь по чести вышла замуж за врача, и вскоре Всевышний дал им здоровенького сынишку? И старик Фахр аль-Таджар успел влюбиться в этого ребеночка и наречь его Хани, а затем уже, со спокойной, так сказать, душой отправиться в мир иной …

Я еще многое хотел бы спросить Марьям, но заметил, как Махтаб чуть-чуть постукивает ложечкой по чашке. А когда мы с Махтаб встретились глазами, она так, чтобы Марьям не видела, показала жестом, дескать, хватит, не переигрывай… И я сказал Марьям:

– Что ж, будьте благословенны. Но когда этот, – я пытался подобрать какое-нибудь арабское слово, – этот идмихляль[71]… когда я его увижу?

– Да хоть завтра! Допустим, прямо здесь… Кстати, у твоего будущего зятя есть имя! «Идмихляль» – это что значит? Форма прошедшего времени?

– Иди себе и ни о чем не думай! – ответил я. – Мы окажем нашему Идмихлялю плохую услугу, если будем говорить о нем в прошедшем времени, еще не познакомившись!

– Значит, и не надо никаких словечек: его зовут Абу Расеф. И он, кстати, мусульманин. Абу Расеф очень хочет познакомиться с тобой, и не только для того, чтобы ты, как старший мужчина в семье, благословил бы наш брак…

– Ах! – сказал я и приложил руку тыльной стороной к своей щеке, а потом начал отбивать ритм по столу. – Только, ради Аллаха, не надо сюда шариат примешивать! Вы влюблены, и точка, и вера здесь ни при чем! Только скажи ему, чтобы пришел завтра сытый!

Марьям и Махтаб удивленно хором спросили:

– Почему сытый?

– А чтоб он не решил подзакусить мною и Махтаб!

И теперь мы наконец рассмеялись все втроем… Когда Махтаб смеялась, ее карие глаза покрывались как бы пленочкой слезы. Раскрывался и лопался бутон ее губ, и все пространство наполнял запах жасмина… Когда она отсмеялась, я сказал:

– Кстати, Махтаб! Если хорошенько подумаешь, ты увидишь, что после смерти дяди Искандера и Карима я ведь стал и твоим попечителем. Так как все твои остальные родственники испарились куда-то… Ты бы дала мне, что ли, похвальную грамоту какую-нибудь…

Вздохнув, Махтаб ответила:

– Мой Идмихляль еще не вырвался из тюрьмы…

Услышав это, я даже испугался немного: «Неужели и она станет подругой какого-нибудь революционера?»

– Еще не вырвался из тюрьмы?

– Да, не вырвался. Мой Идмихляль еще в тюрьме – в тюрьме собственных иллюзий. Мой заключенный не борец за свободу, потому что ключ у него в руках, но он не спешит открывать свою клетку. У него силенок нет отпереть. Этим он напоминает наркомана. Хотя он не наркоман. Но он словно бы под кайфом вот уже много лет…

– Твой заключенный, – ответил я в том же духе, – у него есть двустволка, есть лоб, есть сердце…

Тут Марьям хлопнула по столу ладошкой:

– Так, я эту мелодраму уже видела в «Мулен руж» и, честно говоря, пересматривать не хочу. Завтра вечером на этом же месте!

* * *

Завтра в это же время мы снова собрались в кафе. Мы трое пришли раньше, вернее вовремя. Не стали садиться за наш обычный маленький столик, а выбрали столик побольше, на четверых, внутри кафе. С одной стороны столика поместились Махтаб и Марьям, с другой был я и пустое кресло. Я злился: почему опаздывает Идмихляль? Ведь это он, черт побери, жениться хочет… Я как будто возмутился вслух, потому что Марьям ответила:

– Он всегда такой. Слегка, скажем так, в противоречии с нашим миром…

Я взглянул на Махтаб, не пряча иронии:

– Что ж, розу без шипов где найдешь? Это все дар небес, если, конечно, в разумных…

Но я не успел договорить: вначале на стол упала тень, потом раздалось арабское приветствие:

– Аль салям-алейкум джамаату!

Я невольно, словно бы испуганно, встал. Пробормотал ответное «салям» и протянул руку для пожатия. Он схватил ее обеими руками и потряс. Я посмотрел на свою руку: она исчезла в лапах Абу Расефа, словно у меня ее вообще не было. Почему-то вспомнилась долма – голубцы, завернутые в виноградные листья. Потом я посмотрел на Абу Расефа: гигант, конечно. Я ему макушкой едва доставал до подмышки, ширина же его плеч была такова, что, наверное, равнялась целиком моему росту. Настоящая горилла!.. Но очень скоро он превратился в «своего парня». Сев, он начал болтать, мешая французский и арабский, причем очень быстро и не останавливаясь, словно ему не с кем было поговорить, или за ним гнались, или он знал, как быстро все кончается… и хотел использовать все имеющееся время, до последнего мига.

– Извините меня за тахир – задержку… Совсем я закрутился, был с рафиком – товарищем… Ох, пардон!

Я, рассмеявшись, спросил:

– Так все-таки по-французски будем или по-арабски?

– Разницы нет, – ответил он. – Закрутился я с ребятами: листовку правили, чтобы сейчас отдать в набор, а завтра уже распространять в Алжире. Объявление пришлось писать о послезавтрашнем концерте Сами Йасера в пользу живущих во Франции алжирцев. Я правил текст и прозевал время… Кстати! Сейид Али! Марьям-ханум много рассказывала мне о вас. Вы последнее время чем занимались?

Я медленно склонил голову набок, как бы спрашивая: что значит, чем занимался?

– Мы тоже, как и вы, пребываем под сенью Всевышнего, – ответил я, – и в голове у нас, как и у вас, тысячи забот…

Он рассмеялся и ждал, пока я что-нибудь добавлю, но, поскольку я молчал, он продолжил говорить сам:

– Разницы нет! Вы завалены вашими делами, мы завалены нашими делами. Если захочет Аллах, через месяц проведем митинг напротив Лувра. Там и я буду выступать – о разнице между свободой на Западе и на Востоке.

– Разницы нет! – заявил я, рассмеявшись, но он очень серьезно возразил:

– Вообще-то разница весьма большая, и я как раз в своем выступлении буду говорить о ней. Одновременно с этим митингом мы готовим другой, в Алжире, – обе программы нужно готовить. Я хотел по шариату – с разрешения старшего мужчины-родственника, то есть вас, сейид Али, – вступить в брак с Марьям-ханум, однако возникли затруднения. Одного из наших парней арестовала французская полиция…

– Ты имеешь в виду Башира?! – быстро спросила Марьям, которая уже перестроилась на его скорость.

– Нет, Марьям-ханум! Обстановка меняется стремительно. Башира арестовали неделю назад, причем не французы, а международная полиция. А в курсе ли вы, сколько африканских детей умерло от голода за эту неделю?.. Да… Так этого парня зовут Мунис, один из активнейших в партии. Полиция организовала ловушку и задержала его. А знаете ли вы, что во Франции задержание не может превышать шесть часов, хотя Муниса, – он посмотрел на свои часы с большими стрелками, – держат уже тринадцать с половиной, то есть где-то на семь с половиной часов превысили длительность законного задержания. Перед тем как сюда прийти, я как раз был в жандармерии, вручил заявление о незаконности содержания под стражей Муниса и завтра собираюсь этим делом заняться всерьез. Хотя Мансур, один из наших товарищей, изучающий право в Сорбонне, говорит, что французскую полицию сейчас не так просто уличить. Они приняли подзаконный акт, разрешающий в случае политической целесообразности задерживать граждан Алжира на неопределенный срок. Тем не менее завтра я буду бороться за то, чтобы выпустили Муниса. Он в отличие от многих из нас не имеет никакого опыта общения с политической полицией, так что арест ему весьма на пользу. Его взяли минувшей ночью, точнее, самым ранним утром, когда мы расходились после ночного заседания комитета. Слава богу, документов при нем не было – документы все на комитетской квартире. Обыскивать же они по закону не имеют права без санкции прокурора Республики. Господин сейид Али! Хоть в чем-то их законы нам помогают … Но доберутся они и до комитета. Я только об одном Аллаха молю – чтобы митинги прошли по плану. Взоры всей нации прикованы к ним. Но вот в отсутствие Муниса как их подготовить? Мунис как раз ответственный за оба митинга. А мы не можем теперь делать на него ставку – рискованно… Кстати, сейид Али! Вы в Париже ведь не работаете? Правильно?