Книга Счастье Зуттера - Адольф Мушг

Вдруг пожелтевшие листья стали превращаться в гербарий, который Зуттер завел себе в детстве. Засушенные растения были с этикетками, окаймленными синей полосой, точно такие мама наклеивала на банки со сваренным ею джемом. Во сне надписи были выполнены готическим шрифтом, но так сильно выцвели, что Зуттер ничего не мог разобрать. И все же он знал, что это были листья сассафраса. Зуттеру не доводилось бывать в Канаде, но он не сомневался: эти спрессованные дольчатые листья с толстыми прожилками могли принадлежать только канадскому сассафрасу.

Потом контуры их стали расплываться, картина растаяла, превратилась в бесформенное светлое пятно, напомнившее Зуттеру о лекциях его детства, сопровождавшихся показом диапозитивов. Он непроизвольно вздохнул и открыл глаза.

«Плывем мы, полукружьем огибая». Книга была у него с собой, он мог найти это место.

Он сел на кровати, все еще одетый, даже ботинки не снял, когда ложился. Часы на руке показывали половину шестого. Комната: букет белых роз, в тусклом утреннем свете сиявший, казалось, сам по себе, на столе свечи. Внизу у окна — коричневый кожаный чемодан, к нему прислонен белый полиэтиленовый пакет; на обвисшей пленке вырисовывались края ящичка.

Когда Зуттер вставал, под ним что-то зашуршало. Это было «поручение», оставленное ему Ялукой.

Он прочитал письмо, прочитал еще раз и огляделся в поисках пепельницы. В старом «Баццелле» они всегда были под рукой, несмотря на опасность пожара. Новые жильцы не курили, они учились рассказывать истории.

Он отнес письмо в ванную, сложил листки в биде и стал жечь, один за другим. Пламя поднялось выше, чем ему хотелось бы. Он смотрел, как чернели и съеживались, превращаясь в ничто, строчки. Когда он подложил в огонь конверт, раздался щелчок, как при выстреле: это треснуло историческое биде с размашисто выписанным именем фабриканта из Шеффилда. Но огонь не вышел за пределы посудины, и он довел уничтожение написанного до конца, пока не погас последний синеватый язычок пламени.

Зуттер смотрел на черный пепел, на фарфор со следами копоти, на трещину от края до края, но сосуд не развалился, поэтому обеими руками он выгреб из него пепел в унитаз, спустил воду, вымыл под краном руки и насухо вытер стенки биде полотенцем.

Читай дальше своего Гевару.

Он подошел к чемодану, открыл его и достал книгу. На форзаце неровным детским почерком было написано «Руфь Ронер»; от этого почерка Руфь так и не избавилась до конца жизни. Подписывая книгу, она еще придавала значение каждой букве. Но позже ее почерк, оставаясь прямым, все ускорял свой бег, однако благодаря многочисленным непослушным черточкам он никогда не производил впечатления беглости. Уже в годы учебы она не имела привычки писать свое имя иначе, чем имена всех остальных вещей, к примеру, тщательнее или со всякими там завитушками.

Зуттер вспомнил, что Руфь называла автора этой книги мрачным волшебником, слишком близко подобравшимся к ее принцу Лорису в шортах, но не сумевшим его заколдовать. Скорее, от этой встречи окаменел сам волшебник. Зная о страсти Руфи к камням, можно было догадаться и о ее неравнодушии к окаменелому. Она называла его звенящей мраморной глыбой, Люцифером на глиняных ногах. В томике Руфи, украшенном выписанными девической рукой буквами, Зуттер наткнулся на мраморные прожилки, на утаенные образцы, по которым шла его жизнь. «Холм, где мы бродим, тенью уж накрыло, / А тот, другой, еще светло алеет. / И над его лугами, как на крыльях, / Луна пятном прозрачно-белым реет».

«Раньше самую лучшую бумагу делали из тряпок, — подумал Зуттер, — и я спрашивал себя, откуда бумажные фабрики берут столько тряпья?» Бумажные фабрики, это словосочетание в свое время тоже пришло откуда-то издалека, и если человек перестает ощущать эту даль, ему пора исчезнуть. «Два мотылька, игрою мрак поправ, / Не устают друг друга догонять. / Готовит роща из цветов и трав / Благоуханье — боль мою унять». Ах, Руфь, Руфь, подумал Зуттер, и на глаза ему навернулись слезы. «Вот только б не рассталась ты со мной / Пока не разгорится новый день / И роща, примиряя нас с тобой, / Вновь не предложит благостную тень. / Когда трава и след окаменеют / И ели склонят кроны, ты пойми…» Зуттер не мог читать дальше, ему казалось, он понял. «С тобой мы были счастливы, пока / За роковую грань не заглянули». Да, так оно все и было, всхлипнул Зуттер, перевернул несколько страниц и наконец нашел то, что искал:

Уже давно в цветах увядших осы

Не рыщут, дань с тычинок собирая,

Плывем мы, полукружьем огибая

Багрянцем окропленные откосы.

Здесь, наверху, о багрянце еще нет и речи. Но «полукружьем огибая» — просто подарок. А теперь за работу.

Зуттер достал из несессера, который Руфь называла «культурной сумкой», зубную щетку, вошел в ванную и тщательно почистил зубы.

Зубную щетку он оставил в стакане. Закрыв чемодан на замок, он придвинул его к стене. Книгу в полосатом переплете положил на кровать Руфи. Потом надел куртку и похлопал себя по карманам. Ключ от лодки был на месте. Прежде чем положить часы на ночной столик, он еще раз взглянул на циферблат. Без двадцати семь. В доме был слышен шум. Рассказчики уже встали, но в номере федерального советника еще было тихо. Зуттер взял за ручки и поднял полиэтиленовую сумку, ему показалось, что она стала легче, чем вчера.

Без нее комната выглядела веселее.

43

Кто в теперешней Академии, прежнем пансионате Баццелль, между завтраком и началом заседания (в половине восьмого) выглядывал в окно, чтобы узнать, какая ожидается погода, и предпочтительно бросал взгляд в сторону Малойи, где нередко над краем долины имели обыкновение накапливаться зловещие тучи; кто затем критически оценивал освещенность и видимость на вершине Марньи — с невозмутимостью наблюдателя, которому предстоит остаться в четырех стенах бывшей гостиницы, а не взбираться на скалы; кто, стало быть, позевывая, ждал у окна готовности желудка к перевариванию и позволял себе тайком выкурить сигарету, чтобы через пару минут рассказать свою историю; кто даже при недостатке времени не лишал себя удовольствия полюбоваться местностью, заслуженно воспетой Ницше, тот в четверть восьмого мог увидеть удалявшегося по полю одинокого человека.

И если бы позже кто-то спросил не только о времени, но и о том, как этот человек выглядел и что нес, — полиция, как и семинар в Академии, интересуется подробностями, — то он узнал бы, что речь идет о пожилом человеке в желтом вельветовом костюме и желтых туристских ботинках, оказавшихся потом всего лишь кроссовками, в кепке с козырьком, уже изрядно поношенной, и с рюкзаком оливково-зеленого (или защитного) цвета.

Молодая сотрудница Академии утверждала, что увидела его, еще когда ехала в машине, и что он нес рюкзак не на плечах, а спереди, как парашют. Судя по всему, он готовился к восхождению средней сложности, но, тут же подумала она, в одиночку ему его не совершить. Обувь, на ее взгляд, тоже никуда не годилась. Кроме того, ее насторожило, что свой провиант или еще что-то он нес в неудобной пластмассовой сумке. Молодая, спортивного вида дама все это «взяла себе на заметку», хотя этого от нее никто не требовал; ее способность регистрировать в уме увиденное зачтется ей позже. Слегка неуверенную походку «старика» она приписала неравномерному распределению груза.