Книга Ильгет. Три имени судьбы - Александр Григоренко

Разродившись сыновьями, волчица-вдова больше никого не подпускала к себе. Она водила стаю от добычи к добыче, и волки не роптали, что ими правит женщина. Волки шли за ней, а она шла по следу широкого человека, близость которого распознавала в пространстве по нарастающей боли в груди, и боль, наконец, привела ее на реку Ильгета, на мою реку. Там волчица увидела своего врага, стоящего на берегу, вооруженного луком и стрелами, и по большим камням, выглядывавшим из воды, пошла ему навстречу. Увидев зверя, человек оцепенел, выронил оружие и покорно отдал себя смерти — поднял голову, чтобы волчьим зубам легче досталась его несуществующая шея. Волчице показалось, что, умирая, он не отталкивал ее, а прижимал к себе.

Убив Ябто, она осталась у реки, зная, что рано или поздно сюда придут люди и среди них наверняка будет убийца ее мужа. Убийца пришел один. Но пока волчица ждала его, прошло время, и сердце ее остыло, до предела насытившись местью. Сердце было настолько сытым, что никакого зла для волчицы больше не существовало.

Преддверие рая

Искали волков, но стая ушла и вскоре забылась. Соседи переживали о потерянном добытчике. А моя душа вздохнула легко.

Появилась другая забота — безумие охватило Куклу Человека.

Видно, подходил он к последнему позвонку своего беспримерного века, и отвращение к жизни стало его болезнью.

Тыней часто бывал моим гостем, и мы слушали его рассказы. Часто он рассказывал одно и то же.

— Альбэ-богатырь, хотел истребить Хоседам, которая и есть сама смерть. Он прорубал своим мечом скалы, гоняясь за ней, и по этим разрубленным скалам потек Йонесси. И однажды он совсем было настиг ее, но Хоседам обратилась в стерлядь и ушла в воду. Альбэ обернулся тайменем и неминуемо нагнал бы ее. Но в это время брат Альбэ сидел на скале и играл на свирели. Богатырь заслушался его, и Хоседам ушла. Потом, когда кончилась мелодия, Альбэ разгневался, пустил в брата стрелу — от его крови стали красными скалы у островов. Шибко он горевал, что убил брата, так горевал, что ушел на небо. Подними голову и увидишь Кай — путь его упряжки. А Хоседам ушла и теперь на далеком севере в вечных льдах ждет своих мертвецов, а когда она трясет своей грязной гривой, снежная буря идет по земле. Так-то деточки.

Заскрипело мертвое дерево.

— Если бы не дурак со свирелью, люди стали бы бессмертными? Так?

— Наверное, так, — ответил опешивший Тыней: он привык, что люди плачут от этого рассказа.

— Дураки со свирелями — худшее зло. Если бы их истребили вовремя, никто бы не думал, глядя в колыбель: «Вот и ты умрешь». А умрут все. И вы, деточки.

Он указал на мою дочь, которую Нара держала на руках, и на внуков Тынея.

— Все будете мучиться, а потом сдохнете. И того, кто сдохнет от старости, когда болит все, а не от мора, голода или чужого оружия, люди будут почитать счастливым. И все из-за какого-то рыбьего дерьма, который помешал нужному делу. Попросите дедушку вырезать вам дудки из ивы.

Тыней увел внуков и не появлялся много дней.

А Кукла Человека, продолжая дребезжать смехом, уполз в свой чум.

День ото дня он становился все более невыносимым. Люди перестали навещать нас. Нара прятала от него нашу дочь и, готовясь разрешиться вторым ребенком, пряталась сама. Она умоляла спасти ее от старика, от которого исходила невиданная ненависть к жизни. Нара боялась, что старик прокрадется в чум и плюнет в колыбель проклятие. Она просила переселить Куклу Человека подальше от стойбища — я так и сделал. Сам, как в прежние времена, носил ему еду, но старик не молчал, как тогда, — он изводил меня той, сказанной еще давно, просьбой — сжечь его сердце и принять его дар, ставший для него пыткой.

Он говорил:

— Ты пришел на свою реку, попал в гнездо, мечта твоя сбылась — почему не хочешь принять мой дар? Боишься?

Он издевался надо мной.

— Ты слаб. Какой же ты воин, если не можешь сделать такой малости. Как будешь защищать жену и детей?

Я выслушивал, не отвечая, и наконец спросил:

— Тебе тяжко видеть мое счастье?

И старик ответил без промедления:

— Да.

Тогда я вновь спросил:

— Скажи, тебе тяжко было переживать тех, кого любил?

— Если ты говоришь о любви, то я забыл, что это. Знаю, что есть такое слово и такая болезнь, заставляющая людей совершать глупые, смешные поступки. Знаю, что иногда она доводит до безумия.

— Как же мне пережить, тех, кого люблю?

— Это пройдет… со временем пройдет. Смерть любого станет для тебя привычной, как снег, и, может быть, мой дар даст тебе то, чего не дал мне. Пойми, так бог пошутил надо мной, и я даже не знаю, какой бог. Но послушай, мальчик, бессмертие — то же оружие, оно бесполезно и опасно в руках того, кто не научится владеть им. А ты научись, научись, мальчик, я верю, что у тебя получится, я вижу, что так и будет, и ты проживешь столько поколений, сколько костей на щучьем хребте, и не будешь мучиться, как я, когда подойдешь к концу. Прожитое мною научило меня видеть, то, что еще не свершилось, различать любую речь, любой замысел — и у тебя будет то же. Сделай, мальчик, о чем прошу. Ведь я помог тебе.

— И я тебе.

Старик усмехнулся.

— Когда-нибудь — может, совсем скоро — ты сделаешь то, о чем прошу. Ничего иного тебе не останется.

Он скрипел мерзким смехом, когда я уходил от него.

Но шли дни, и я начинал понимать — Кукла Человека прав.

Ябто — молчаливый добытчик, пустой побежденный человек — был первым грузом, оставшимся от прежней жизни. Мудрая, справедливая судьба избавила меня от Ябто. Старик был другой тяготой, от которой следовало освободиться и сделать добро всем — себе, Наре, детям, соседям, родичам и самому старику.

Только жечь его сердце я не собирался — не от страха. Я хотел быть человеком, как все люди, я ждал тихой старости, без которой не представлял счастливой жизни, — а я хотел жить счастливо.

Когда окреп лед, я сделал прорубь, а утром пришел к старику, взял его на руки и понес к реке. Пока сбивал подмёрзшее за ночь ледяное крошево, Кукла Человека сидел на пне и дрожал.

— А огонь? — тревожно спросил он. — Где жечь будешь?

Вместо ответа я подошел к нему, достал нож с узким длинным клинком и всадил его в левую половину груди.

— Хватит и этого.

— Лгун… рыбье дерьмо, — со злобой сказал старик и закрыл глаза. Наверное, эта злоба была той последней мудростью, которой он достиг.

Я опустил его ноги в прорубь, и моя река быстро и покорно увлекала тело под лед. Сделав дело, я пошел домой и, проходя мимо теплого ключа посреди русла, увидел большого окуня, удивлено смотревшего на меня.

— Прости меня, — сказал я окуню.