Книга Последний единорог - Питер Сойер Бигл

— Это глупо, — тихо откликнулся Индиго. — Конечно, это глупо, и тех, кто делает этот выбор, всегда будет мало. Но это наш выбор — первый выбор, который доводилось делать любому из нас. И не пытайся представить, что этот глупый выбор значит для единорога. Ты просто не поймешь этого, чужачка.

Повинуясь какому-то неясному побуждению, Джой взяла лицо Индиго в ладони, как когда-то Абуэлита брала ее лицо, и произнесла:

— Индиго, та женщина, под эстакадой, — она до сих пор держит свой рог при себе. Могу поспорить, что и остальные делают точно так же. Могу поспорить, что никто из Старейших никогда не продавал свой рог!

Индиго резко отступил назад и вскинул голову. Джой добавила:

— Ты хочешь продать свой рог, чтобы получить деньги, чтобы жить лучше, чем они. Но они будут жить, а ты умрешь. Тут лорд Синти говорит чистую правду. Ты умрешь, Индиго!

Джой едва расслышала ответ белого единорога:

— Но я хочу жить! Я буду жить!

И с этими словами он исчез, а мгновение спустя вернулся Турик. Он тащил в зубах гроздь каких-то водянистых луковиц.

— Вот, это тебе! Мы их называем мормареки. Они уже малость переспевшие, но когда ты их будешь есть, они напомнят тебе обо мне, и о моей маме, и о Ко, и о всем Шей-рахе.

Когда Джой, прощаясь, обняла Турика за шею, жеребенок прошептал:

— Возвращайся скорее. Я по тебе скучаю…

Никто и никогда, кроме Абуэлиты, не говорил Джой таких слов, и потому девочка пересекла Границу в слезах. Не может быть, чтобы она была здесь в последний раз!

Глава 8

Учебный год закончился. Скотт, брат Джой, уехал в спортивный лагерь, а ее родители — в район бухты Сан-Франциско, с ежегодным двухнедельным визитом к родственникам миссис Риверы. Джой же после долгих просьб и уговоров позволили остаться у Би-Би Хуанг. Но девочка проводила каждую свободную минуту в магазинчике Папаса, пытаясь научиться перекладывать музыку Шей-раха для пианино. Страстное нетерпение Джой лишь затрудняло дело: девочка довольно быстро усваивала нотную грамоту, но превращение синих деревьев и крохотных дракончиков Шей-раха в черные закорючки, расползшиеся по грязному листу нотной бумаги, то повергало Джой в уныние, то вызывало приступы неистовства.

— Но почему бы это не сделать вам? — канючила она. — Я сыграю, а вы просто запишете музыку на магнитофон, а потом, когда выдастся свободное время, перенесете на бумагу. Почему именно я должна возиться с этим записыванием?

— Потому, что именно ты слышишь эту музыку, — неумолимо и спокойно отвечал старый грек. Когда дело доходило до музыки, Папас делался неколебим. — Потому, что это твое. Я эту музыку не слышу, как ты, — может, когда-то я ее и слышал, но теперь больше не слышу. Потому я и не могу ее играть. Потому, что это сущий грех — чтобы ты позволяла кому-то другому записывать то, что ты чувствуешь, что ты слышишь. Это грешно. Ты можешь утратить свою особость и закончишь тем, что будешь торговать подержанными банджо, как я. Ладно, не отвлекайся. Это ты называешь нотным станом? Что же он у тебя шатается, как я, когда выхожу от Провотакиса? И сколько раз тебе повторять: эти маленькие флажки всегда смотрят вправо — половина, четверть, одна шестнадцатая — без разницы. Давай дальше.

Так Папас уговаривал Джой, дразнил ее, льстил ей и в конце концов добился-таки своего: Джой начала видеть Фириз, глядящую на нее из-за грязной тюремной решетки нотного стана, а записывая россыпь фиоритур, чувствовать под пальцами смех ручейной джаллы. «Получается! Слышишь, Шей-pax? Абуэлита, наверно, я и вправду смогу передать это точно!»

Когда Джой отважилась сказать об этом Джону Папасу, старый грек долго смотрел на нее. А когда он все-таки заговорил, голос его звучал на удивление мягко:

— Нет, точно — никогда, Джозефина Анджелина Ривера. Этот мир, тот мир — неважно. Ты никогда не добьешься, чтобы люди видели то, что ты видишь, слышали, чувствовали то, что ты чувствуешь. Ноты не могут этого сделать, слова не могут. Краски, бронза, мрамор — ничего не может. Все, что ты можешь сделать, — может быть, передать это чуть-чуть поточнее, чуть-чуть. Но чтобы точно? Нет, никогда.

Джой ходила в Шей-pax, когда ей заблагорассудится, и три-четыре дня подряд пересекала Границу чуть ли не ежедневно. А потом, осознав, что все сильнее привязывается к миру Старейших, и испугавшись этого, она могла заставить себя целую неделю просидеть дома. Граница явно прочно поселилась на углу Аломар и Валенсии, мрачной узкой улочки — или даже, скорее, переулка. Но каждый раз, перешагнув Границу и попав в Шей-pax, Джой оказывалась в новом месте — в лесу или на лугу, на берегу реки или на каменистом горном пастбище, где она никогда прежде не бывала. Но Ко всегда встречал ее — а зачастую к нему присоединялся и Турик — и всегда повторял:

— Моя борода все чувствует, дочка. А я только слушаюсь своей бороды.

Присутствие сатира было единственным, на что Джой твердо могла рассчитывать, пересекая Границу: Вудмонт по мере течения дней неуклонно двигался через лето к осени, но Джой с равной легкостью могла шагнуть с теплого калифорнийского побережья под пронзительно холодный дождь, а из-под жарких ветров, дующих с юга, — в безмятежную синюю тишину весенней ночи Шей-раха. В этом не было ни логики, ни схемы. И Джой радостно принимала таинственную непредсказуемость Границы.

Теперь Джой каждый раз, пересекая Границу, прихватывала с собой карандаши и блокнот для рисования. Ей хотелось составить как можно более подробную карту Шей-раха. Ко и Турик провожали Джой повсюду, куда ей хотелось. Странное занятие Джой их несколько удивляло, но они неизменно были терпеливы и доброжелательны. А еще оказалось, что ручейная джалла, никогда не покидавшая своего ручья, знает каждую водную артерию этой земли от истока до устья, и с такими подробностями, словно каждая река, каждый ручей были ей родным домом.

— Мы просто знаем, — отозвалась джалла, когда Джой выразила свое удивление. — Ваш народ знает все эти штуки, про которые ты рассказываешь, — как бишь их там? — выборы, ролики? А мы, джаллы, знаем воду. Все очень просто.

Но Шей-pax сопротивлялся изучению, сопротивлялся с почти сознательным упрямством. Холмы, казалось, изменяли свои очертания, не успевала Джой нанести их на карту. Долины и ущелья, промытые реками, не только извивались, как червяки, пытаясь увернуться от ее карандаша, но еще и становились совершенно неузнаваемыми, когда Джой пыталась снова отыскать их. Девочка так и не узнала пределов этой земли: здесь не было границ — лишь Граница. Постепенно Джой начала осознавать, что лишь изменчивая музыка здешних властителей, единорогов, создает истинный облик Шей-раха. «А я — единственный человек, который может придать облик этой музыке, так чтобы она стала реальной в нашем мире. Так, чтобы люди узнали о ней». Уразумев это, Джой поспешила домой, как только встала луна. Когда Папас заявил, что Джой полностью запорола этюд, который он поручил ей переложить для голоса и фортепьяно, Джой не возразила ни слова. Она просто села за стол и переделала упражнение, быстро и безукоризненно. Джон Папас потрогал лоб Джой — лишь наполовину в шутку.