Книга Дом Солнц - Аластер Рейнольдс

— Опустить панель! — скомандовала Волчник, глянув в сторону.

Одна панель тотчас отделилась от группы и опустилась до самого ограничителя. На миг она замерла в этом положении, потом по команде Волчник двинулась дальше — пробила невидимое стекло и, словно острый нож, прорезала механогель. Саму панель мы почти не видели, только бледный опускающийся край.

— Ты почувствуешь, как тебя пронзает, — пообещала Волчник пленному. — По-настоящему больно не будет — нервные окончания восстанавливаются сразу после повреждения. Зато неприятные ощущения гарантирую — сквозь тебя словно холодный фронт пройдет, да еще с острыми краями. Когда панель опустится, у тебя не останется сомнений, что часть тебя с одной стороны от нее, часть — с другой.

Панель двинулась Синюшке сквозь череп: лицо осталось с одной стороны, затылок и уши — с другой. Ползла она медленно, примерно на один сантиметр в секунду, но не плавно, а будто периодически сталкивалась с биоструктурами поплотнее и посложнее.

Я знал, что толщина устройства не превышает микрона, но Синюшку оно рассекало не хуже металлической гильотины. Тот не умер, более того, продолжал мыслить, хотя его мозг разрезали пополам. Стекло практически не нарушало основные биофункции — они выполнялись сквозь него, будто сохранилась целостность мозга. Наверное, не много биоматериала проникало сквозь стекло в целом виде, — скорее, он распадался на атомы или простые молекулы, поглощался подвижной самоадаптирующейся матрицей и восстанавливался по другую сторону от него в соответствии с нарушенными циркуляторными паттернами. То же самое касалось электрических и химических сигналов, связанных с синаптической функцией.

Панель прорéзала голову и двинулась дальше, к плечам и верхней части груди. Синюшку слегка перекосило, хотя это можно было списать на плывущие над балконом облака и игру светотени. Механогель позволял ему напрягать мышцы ровно настолько, чтобы на лице отразилось волнение или страх от происходящего с ним. Даже реши он сейчас заговорить, для Волчник мало что изменилось бы.

С благоговейным ужасом я наблюдал за рассечением до самого конца. Панель коснулась нижнего ограничителя и замерла. Бледные края мы больше не видели, и казалось, что Синюшка цел. Разумеется, только казалось. Один жест Волчник, и он распался на половины — переднюю и заднюю. Половины отогнулись в разные стороны, и Синюшка раскрылся для нашего обозрения, словно богато иллюстрированная книга. Похоже, панель раскололась на две тонкие пластины, каждая из которых удерживала красно-бело-багрово-розовый слой костей, плоти и сухожилий. Видимые части ничем не отличались, повторяя друг друга в зеркальном отражении. Но зеркало было живым — Синюшка еще дышал. За стеклом просматривались вздымающаяся грудь, очертания плевральной полости, работающее сердце, напоминающее бутон, который раскрывался и закрывался, как при ускоренной съемке.

Рассеченное тело мы разглядывали еще минуту, потом Волчник развернула переднюю половину на сто восемьдесят градусов — теперь Синюшка смотрел на свою заднюю половину.

— Это ты, — проговорила мучительница, показывая на красно-бело-багрово-розовый слой за прозрачной панелью — чем не анатомическая таблица? — Это не проекция, а ты, рассеченный посредине и зафиксированный стеклом. Принципиально важно, чтобы ты понимал суть происходящего. Если понимаешь, кивни — механогель позволит сделать это движение.

Думаю, Синюшка не мог не кивнуть или его заставило кивнуть устройство, к которому его привязали. Передняя часть шевельнула головой, задняя повторила это движение без ощутимой задержки. В итоге задняя половина наклонилась вперед, к стеклу, и мы увидели безостановочно шевелящийся мозг в поперечном разрезе.

— Это последнее сознательное движение в твоей жизни, — сказала Волчник. — Ты будешь дышать, кровь будет циркулировать по телу, но шевелиться ты не сможешь. Разумеется, предложение ответить на вопросы еще в силе — мне нужно лишь твое согласие. — Волчник повернулась к нам и, явно играя на публику, добавила: — Рассечение продолжится, пока ты не превратишься в сотню тонких слоев, разделенных стеклом. Уверяю, я готова на такое. Ты можешь остановить меня в любой момент, если внятно ответишь на наши вопросы.

— Сказать мне нечего, — отозвался Синюшка; голос у него не изменился, что удивляло, ведь говорила только половина.

Волчник кивнула, словно ждала именно такого ответа.

— Останови ты меня сейчас, я расстроилась бы, — проговорила она.

Еще две панели отделились от группы и зависли над половинами Синюшки, параллельно первому сечению.

Раз! — и Волчник снова разрезала пленного, потом еще и еще. Число истончающихся слоев увеличивалось в геометрической прогрессии.

Я встал, чтобы уйти. Думал, что решился на такое одним из первых, но увидел, что Портулак меня опередила.

Когда объявили, что мозг Минуарции просканирован, ее тело вынесли на парящую платформу, которую слегка наклонили вперед, чтобы все убедились, что наша сестра погибла, и увидели ее раны. Тело почти не изменилось с тех пор, как мы его нашли, только поза стала другой — теперь казалось, что Минуарция отдыхает. Под простыней угадывались очертания ее конечностей — руки положили вдоль тела, ноги выпрямили, торчавшие кости вправили, раны очистили от крови. Лица у несчастной почти не осталось, но, судя по наклону головы, Минуарция выжидающе смотрела в вечернее небо. В сопровождении четырех шаттерлингов платформа остановилась у похожей на стол глыбы и медленно опустилась на нее. Остальные встали полукругом, подняли факелы и неспешно приблизились. Нас было не пятьдесят один, а только пятьдесят: одного — сегодня настал черед Клевера — отправили в патруль. А вот факелов было пятьдесят один, по одному на каждого выжившего плюс один запасной, который передавался из рук в руки в знак уважения отсутствующего.

Приглашенные на похороны — шаттерлинги других Линий, наши гости, высокопоставленные лица из Имира и других городов Невмы — стояли в почтительном отдалении, выстроившись на круглом постаменте. Они явились в трауре, мы тоже оделись соответствующе — во все черное с черными же вышитыми цветами в качестве единственных знаков различия, которые совершенно не бросались в глаза. Портулак зачесала волосы назад и заколола простой заколкой-цветком. Как и другие сестры, она пришла без макияжа и украшений. Было холодно, но мы запретили одежде нас греть и поддерживать факелы. Мой факел оттягивал руку — чем дольше он светил, тем тяжелее казался.

Я не удивился, что говорить вызвался Чистец, и в кои веки не упрекал его за желание высунуться. Минуарцию я знал не хуже остальных, хотя близким другом ей не был — те погибли в бойне, я же в лучшем случае считался хорошим знакомым. Чувствуя некую связь с Минуарцией, я верил, что порой понимал ее, как никто другой. Только не хотелось обижать Портулак, рассуждая о своих чувствах к погибшей. Между нами не было ничего, кроме тени шанса, а сейчас не стало и ее. К тому же традиции Линии я знаю не так хорошо. Мы с Портулак правильно объяснили роботам: похороны, подобные нынешним, чрезвычайно редки. Обычно нет ни тела, ни исчерпывающих доказательств гибели шаттерлинга.