Книга Логово - Виктор Точинов

Федор сдернул с плеча дробовик тридцать второго калибра – держал наготове, вдруг да налетит по дороге стайка рябчиков – вот и свежатинка на ужин. Ружье Матвея было разобрано и запаковано – и он вынул охотничий нож-алтаец, с узким, длинным, на расплющенное шило похожим лезвием. Шкурки таким снимать самое милое дело. Но и на что другое вполне сгодится.

Подходили медленно, осторожно.

В десятке шагов от зимовья собаки – Байкал и Альма – вздыбили шерсть, зарычали.

Чужаки не ушли.

Матвей удивился. Обычно охотник-профессионал держит четыре-пять собак, а то и больше – при активной, каждодневной охоте псы быстро срабатываются. Забросив промысел, братья оставили себе по одной – но уж выбрали лучших из лучших. И держали в хорошей форме.

А лайка пес толковый, по ее виду и тону рычания опытный человек всегда догадается, что за зверь впереди, не видимый охотнику.

Теперь же было не понять, кто в избушке. На лесного хозяина – медведя – злобная и вязкая лайка рычит по-другому: негромко, низко, зубы оскалены, тело натянуто, напружинено, каждая мышца готова к рывку; а на чужого человека – более высоко и громко, с подлаиванием…

А сейчас… Матвей не понимал ничего. Псы жались к земле, и не хотели подходить к зимовью, и в рыке звучали какиег то жалобные, щенячьи нотки…

– Есть кто? – громко окликнул Федор, держа под прицелом дверь.

Молчание.

Матвей сбоку, обходя сектор обстрела, придвинулся к невысокому крылечку-приступочке.

– Нету тут никого, Федя! – И он еще раз удивление оглянулся на собак.

Крылечко было усыпано облетевшими, желтыми лиственничными иголками – и эту «контрольно-следовую полосу» никто не нарушал по крайней мере несколько дней… Изнутри тянуло тяжелым смрадом.

– Да-а-а-а… – сказал Матвей. Других слов у него не нашлось. Федор не сказал ничего. Молча поскреб затылок, опустив к полу не потребовавшийся дробовик.

Лежавшая на полу фигура была обнажена – одежда валялась кучей рядом. Над мертвецом поработали птицы и мелкие зверьки, однако зубы и клювы изуродовали тело не окончательно. Потому что любители мертвечинки валялись тут же – несколько сорок, сойка, две вороны. Какой-то мелкий хищник из куньих, какой – не понять, лежит давно, трупик раздут, шерстка слиплась от чего-то гнилостного, даже на вид отвратного… Тут же колонок – этот погиб недавно, почти закончив линьку – ярко-рыжий густой зимний мех не везде еще сменил летний…

– Да что же здесь такое, что все дохнут-то… – пробормотал Матвей. – Отрава какая? Радиация? Выбрали участок, называется…

Федор не ответил. Нагнулся к полу, поднял клок длинной шерсти, обильно усыпавшей пол. Рассматривал, дальнозорко отодвинув от глаз. Хмыкнул.

Матвей тем временем сравнивал повреждения на мертвеце с клювами и челюстями имевшихся в наличии дохлых трупоедов. И вынес вердикт:

– Это они мертвяком отравились. Точно. Вот только странно – лежит эта мелочь тут давненько, с лета еще… А мертвяк на вид свежий. Не летний никак…

Федора больше удивило другое.

– Да ты на шерств эту глянь. Видел такую где?

Вопрос был риторическим. Братья всю жизнь проохоти-лись вместе, и Федор прекрасно знал, что похожую шерсть брат мог видеть разве что по телевизору, в «Мире животных»…

На трупе ни волосинки не было. Матвей подумал, что и людей таких видывал не часто – ишь, челюсти-то отрастил, чистый гамадрил. Но вслух ничего не произнес. О некоторых вещах в тайге вслух не говорят. И у костров, на отдыхе, когда кормят городских самыми фантастическими байками – не рассказывают. У любого старого таежника есть одна-другая жутковатая история, которую никому не расскажешь… Разные вещи в тайге случаются.

Братья переглянулись. И, похоже, поняли друг друга без слов.

– Что делать-то будем? – спросил Матвей.

Вопрос был не праздный. Если делать, как положено: тащиться на большак, посылать с оказией весть в милицию; да потом встречать приехавших – заблукают ведь иначе в тайге; да держать в целости место происшествия, оставив все это непотребство на зимовье; да таскаться в город и отвечать на вопросы в казенном доме – сезон, считай пропал. Половина сезона уж точно.

– Что делать, что делать… Выроем яму подальше от дома, да и зароем падаль.

…Лопаты в избушке нашлись. Яму вырыли поодаль, в глухом распадке, куда ни по каким надобностям обитатели зимовья никогда не заглядывали. Трупики зверьков и птиц падали на труп человека. За ними последовали немногочисленные вещи пришельца.

Бросив в яму черную сумку на длинном ремне, Матвей вдруг вспомнил:

– Слу-у-шай… А не это ли в тайге пропавший, про которого те трое выспрашивали? Ну, баба и два мужика, ты еще сказал, что глаза у одного точь-в-точь как у рыси? Говорили, их потеряшка с сумкой такой будто не расставался.

Федор не ответил.

– Икону, может, оставим? – смедил тему Матвей. Брат повертел в руках почерневшую доску, так и этак разглядывая изображение. И швырнул в яму.

– Не надо. Нелюдская какая-то…

Последним в яму упал пистолет. Матвей украдкой вздохнул. Такую игрушку тыщи за две загнать можно было, а то и за три. А то обеднела тайга-то соболем, знамо дело… А на белках да на колонках разбогатеешь не сильно…

Дружно взялись за лопаты, стали зарывать.

Надгробных слов не говорили.

Ни к чему.

КОНЕЦ ВТОРОЙ КНИГИ

Санкт-Петербург 26.12.02—23.04.03

Послесловие автора

По глубокому моему убеждению, авторские предисловия пишутся исключительно в целях саморекламы. Послесловия же служат отражением некоего, тщательно скрываемого, комплекса авторской неполноценности. Вдруг читатель чего-либо не понял? Вдруг, дойдя до последней точки романа или повести, пребывает в тягостном недоумении по какому-либо поводу? Вдруг вообще не знает, что он прочитал, и, главное, зачем!

Это послесловие исключением не является.

Проект «Пасть» задумывался отнюдь не как цикл романов. Но как несколько повестей, объединенных одной темой – они-то, повести, и стали (после некоторой переработки и нанизывания на сквозной сюжет) частями первого романа, давшего название всей серии. Внимательные читатели не могли не заметить этой особенности построения «Пасти». И автор считал, что сказал на эту тему всё.

(Тему задал, кстати, Булгаков своей повестью «Собачье сердце».. Меня всегда изумляло, почему главным отрицательным персонажем, антигероем сей повести считали бедолагу Шарикова. Считали и считают все, начиная с Булгакова. А профессор-садист Преображенский со своими богомерзкими опытами предстает в ореоле мученика науки…

Понятно, профессор был интеллигентом в энном поколении – то есть элементом социально близким для автора и потенциальных читателей повести… Но кто сказал, что интеллигент не может быть редкой сволочью? Примерам несть числа…)