Книга Варшава и женщина - Елена Хаецкая

Диаметр трубы становился все меньше. Теперь Катажина шла, сильно согнувшись и едва не касаясь лицом воды. Ноги то и дело цепляли какие-то тряпки и склизкие предметы. Один раз Катажине показалось, что она задела труп. Мучительно ныла спина, но попытка хотя бы немного выпрямиться немедленно каралась ударом о трубу.

Потом все опять остановились, и снова впереди рыдал и верещал женский голос. Послышались звонкие хлопки, как будто кто-то аплодировал, и совершенно несообразный с этим рев: «Утоплю, курва!..»

Катажина волочила сквозь жижу ноги и думала о самых разных вещах. О путешествиях Гулливера, которого занесло в подземную страну, достойную удивления и скорби. О своем отце и о том, как однажды мама отправила их гулять и дала с собой яблоки, а маленькая, избалованная Катажина расшалилась и играла этими яблоками в футбол. Во рту вдруг появился яблочный привкус. Сейчас она отдала бы несколько лет жизни за одно из тех давних, спелых, вывалянных в пыли яблок.

Зловоние вокруг уже почти не ощущалось, а вот спина горела. Чтобы отвлечься, Катажина стала мысленно перебирать в памяти свои елочные игрушки. Так она развлекалась очень давно, в гимназии, на скучных уроках греческого, и к концу урока ей уже начинало казаться, будто Рождество и в самом деле наступило. «Голубой шар с пятью золотыми звездочками и полумесяцем… – думала Катажина, а ноги переставлялись сами собой, тупые и тяжелые, как бревна. – Две шишки, золотая и серебряная… Стеклянная кукла с мячом под мышкой, у нее желтые ватные косы… Ангел с надутыми щеками – труба у него отломилась, кажется, еще в 1921-м… Ослик из папье-маше – его каждый год приходилось подкрашивать…»

Впереди метнулся электрический свет. Катажина на мгновение зажмурилась, и тут же поняла, что труба стала шире. Она осторожно разогнулась и едва не вскрикнула от боли: позвоночник яростно мстил. Однако свет не исчез – впереди горела лампочка, за ней другая, третья… Зловоние стало менее густым, и это принесло неожиданное облегчение. Цепочка людей была теперь хорошо видна. Она текла по трубе, разводя в стороны нечистоты, а затем, изогнувшись, уползала наверх – там был выход.

Онемевшие ноги не желали тащить тело вверх по скобам. Катажину снизу подталкивали. Сверху лился беспощадный утренний свет, и Катажина увидела перед самым своим носом солдатские ботинки. Чьи-то руки подхватили ее и выволокли на поверхность. Катажина упала на мостовую, поток свежего воздуха обрушился на нее, как каменная плита, и она потеряла сознание.

8 сентября

К началу сентября в отряде Лесеня оставалось около шестидесяти человек. Они отходили все южнее, оставляя за собой выжженную землю, и в конце концов оказались на одной очень хорошо знакомой Ярославу улице. Несколько домов здесь были разрушены, но большинство еще стояли, и Лесень отрядил десять человек – выгнать местных жителей на сооружение баррикад и рвов. В двери квартир застучали прикладами и сапогами, почти сразу понеслась многоголосая ругань, и, как по команде, заревело несколько детей. Затем из окон начали выбрасывать ящики и матрасы, а из развалин притащили крупные кирпичные блоки.

– Насыпайте битый кирпич, – распоряжался Лесень, пыльный и изжеванный.

Ясь приглядывался – не появится ли хорошенькая домработница Крыся, о которой он грезил перед самой войной. Но Крыся, если и появилась, то осталась неузнанной.

К Ясю подошла Малгожата, потянула его за рукав.

– Ты что? – испугался он, увидев, что глаза у нее растерянные. Малгожата никогда прежде не терялась. – Палец? Гангрена?

Но палец спокойно заживал, и никаких следов заражения не наблюдалось.

– Другое, – прошептала Малгожата. – Только не говори никому.

– Могила, – заверил Ясь, все еще настороженный.

Малгожата собралась с духом и громким шепотом, страшно кося по сторонам глазами, объявила:

– Ребенок!

– Где? – не понял Ясь.

– Здесь! – она показала на свой живот.

Ясь поморгал, поразмыслил. Потом до него дошло.

– Ты беременна? – вскрикнул он.

– Тише!

– Слушай, но почему ты говоришь об этом мне?

– А кому еще? Ты – мой друг.

– А Мариан знает?

– Я ему потом скажу.

Ясь крепко поцеловал ее.

– Ты береги себя, вот что. А Марек будет на седьмом небе.

Малгожата улыбнулась.

– Ты уверен?

– Даже не сомневайся.

Она хихикнула и отошла. Ясь поглядел на нее издали – задумчиво.

И тут из окон верхнего этажа градом посыпались книги. Сотни, тысячи томов. Они падали на мостовую, с треском разлетались, корешки отскакивали от страниц. Ясь схватил одну – с красным корабликом на бумажной обложке. Книга оказалась русской, но через всю первую страницу косеньким девичьим почерком тянулась надпись: «Милому Юлиану от Доротеи – еще одна повесть о Дальней Любви. 7 сентября 1936 года».

– Не трогайте! – закричал Ясь, бросаясь к лестнице. – Не надо их!..

Но тут взорвался снаряд, и соседний дом обрушился – стало не до книг.

К ночи баррикада была готова. Книги, битые кирпичи, мешки с мусором и матрасы надежно перекрывали улицу. Ясь крепко спал, обнимая автомат и подложив под голову увесистый труд по алхимии. Рядом, разметавшись, беспокойно храпел Марек, и бесшумно, мышкой, прикорнул Стан. Через два часа им предстояло сменить Халтуру, Франека и еще одного новичка в отряде – некоего Збигнева Ковальского, слесаря. Во сне они не помнили об этом.

А вот Валерий не спал. Теперь ему больше спать не хотелось. После ранения он как-то сразу перескочил целую жизненную эпоху и из крепкого мужчины превратился в старика. Он держал на углях кашу и слушал, как содрогается, не желая умирать, город.

А в книгах на баррикаде тайно бродили слова и буквы, перетекали друг в друга, сплавлялись, вступали между собою в странную реакцию.

Мятежные книги Юлиана. Все они здесь, до единой. При начале их были вскипание умов и дерзость пишущих перстов, и при конце их – горящий город, воюющие люди. А в промежутке между альфой и омегой авантюрного их бытия – воры и перекупщики, невежественные наследники, алчущие букинисты, любители странного, сумасшедшие мистики, спириты, алхимики, ценители диковин, коллекционеры древностей и наконец Юлиан – создатель микрокосмоса, творец своей собственной маленькой вселенной, населенной одними только чудаками, уродцами, исследователями и влюбленными. И сам он в своей жизни побывал поочередно и чудаком, и уродцем, и исследователем, и влюбленным. Он и сейчас был влюбленным – там, в Москве, – и потому, надо полагать, окончательно вышел за пределы своего прежнего микрокосмоса, и библиотека больше ему не принадлежала.

Теперь – наконец-то! – эти книги были совершенно свободны. Больше у них не стало хозяина. Выброшенные с пыльных полок, сваленные в кучу, они сцепились корешками, сплелись страницами, легли друг на друга плашмя. Книги-подпольщики, некогда запрещенные, книги-просветители, некогда рекомендованные, книги-еретики, книги-бунтовщики, книги-ниспровергатели, книги-курьезы, книги-первооткрыватели, книги-обскуранты, книги-миссионеры, книги-инквизиторы, книги-насмешники. Здесь были книги-дикари, написанные соком экзотических растений на высушенных пальмовых листьях и на коже глубокоуважаемых мертвецов. Были и книги-аскеты со скверным шрифтом, напечатанные на оберточной ноздреватой бумаге и почти без полей. Не обошлось без аристократов с матовым смуглым глянцем страниц и паутинными виньетками. Имелись буржуа с жирным золотым обрезом и скромные труженики-справочники в простом добротном коленкоре. Ни один из томов не уклонился от общей судьбы – все они были здесь. И что с того, что при этом «Правила хорошего тона» в ужасе лорнировали блестящие ягодицы дикаря с каких-то дальних островов, а гиппокамелефантокамелос с его знаменитым носом безуспешно стращал испанскую инквизицию, рыча на ее протоколы; словарь цыганского языка не находил общих слов с алхимиком Трисмарагдом Александрийским, «Толковник видений, в метели и поземке бывающих, по часам суток» остался невнятен пирату и картографу Игнасио Барбарилье, автору «Писем об «Инфанте Марии», корабле Его Христианнейшего Величества»…