Книга Всегда летальный диагноз - Михаил Серегин

Художник был еще более лохмат, чем прежде, вдобавок он отпустил усы и бороду. Вся эта растительность вкупе с не менее лохматым необъятным свитером, болтавшимся на плечах художника, производила впечатление почти зверское. Нос у него был распухший и красный – в тон длинному шарфу, намотанному вокруг шеи в лечебных целях. Этот шарф, видимо, был у хозяина на все случаи жизни.

– Вы к кому? – спросил он гнусаво.

– Мы с вами говорили недавно по телефону, – напомнил я.

– Я не думал, что вы придете, – сообщил художник.

– Я пришел. А вы вспомнили?

– Что вспомнил? – сказал художник. Он начинал уже меня злить.

– Кто я такой – вспомнили?

– А чего тут вспоминать? – неохотно сказал художник. – Вы тот солдафон, который доставал меня на Петровском бульваре…

– Характеристика несколько однобокая, ну да ладно! – сказал я. – Значит, вы помните, о какой картине идет речь?

– Ну, в принципе помню… – глядя в сторону, проговорил он.

Все это время мы стояли в прихожей, заставленной рядами разномастной обуви. На стене поверх выцветших обоев висел велосипед. Попыток пригласить меня в комнату хозяин не предпринимал. Видимо, у него выработалась на меня стойкая отрицательная реакция. Но я сам был виноват – художников нужно хвалить.

– Так, может, продадите? – сказал я, подобострастно улыбаясь.

– Кого? Картину? – прогнусавил художник, упорно разыгрывая из себя недоумка. – Не понимаю, зачем она вам сдалась?

– Хочу подарить своей девушке, – объяснил я.

– А-а! – с облегчением протянул художник. – А я-то думаю, на фиг она вам?

– Ну ладно! Давайте конкретнее, – предложил я. – Продаете картину?

Художник задумчиво почесал под мышкой.

– Можно и продать, – неуверенно сказал он. – Сколько дадите?

– Я в ценах не разбираюсь! – решительно ответил я. – Называйте свою цену!

Он исподлобья посмотрел на меня и хмуро сказал:

– Может, сто долларов?

Я готов был взбеситься, но усилием воли удерживал себя в руках.

– Пусть будет сто долларов.

Чтобы ускорить события, я сразу предъявил деньги.

– Ее еще найти надо! – сурово произнес художник, зажимая купюру в кулаке. – Может, пройдете на кухню, посидите? В комнату не зову… – Он отвел глаза. – У меня там…

– Я здесь подожду! – заявил я.

Он ретировался и скрылся за дверью. Снова послышались приглушенные голоса, грохот мебели и кашель. Кашель был женский – наверное, художник заразил и свою подружку тоже.

Возился он долго, но наконец появился, бережно держа в руках картину, уже завернутую в оберточную бумагу и перевязанную бечевкой.

– А посмотреть? – забеспокоился я.

– Да чего там смотреть! – поморщился художник. – Вы что, картин не видели, что ли?

– Но позвольте! – сказал я. – А если это вообще не та?

– Та, та! – успокоил художник. – Петровский бульвар, сентябрь, девушка в синем…

– Ну смотрите! – предупредил я. – Если не та, принесу обратно!

Художник пожал плечами. По-моему, ему не терпелось выставить меня из квартиры. Я распрощался и избавил его от своего общества.

Домой я буквально летел, потому что мне не терпелось развернуть оберточную бумагу – до сих пор у меня не было уверенности, что лохматый не всучил мне кота в мешке. Видимо, предубеждение – весьма заразная болезнь.

Я был настолько погружен в свои мысли, что ничего не замечал вокруг. Около станции метро меня окликнули несколько раз, прежде чем я сообразил, что обращаются именно ко мне. Остановившись, я покрутил головой и вдруг увидел пробивающегося ко мне через толпу Груздева.

На нем был прежний плащ, однако вычищенный и выглаженный, и новая кожаная кепка. Но самое удивительное – он был трезв и выбрит.

– Здравствуйте! – сказал он, неуверенно протягивая мне руку. – Если, конечно, вы не пошлете меня подальше…

Я пожал его руку и заметил сочувственно:

– Куда же это я должен вас послать, Николай Петрович? Откуда такое похоронное настроение?

Груздев болезненно улыбнулся и пожал плечами:

– Ну, так я вас подставил… Продал, другими словами… Извините!

Я небрежно махнул рукой.

– О чем разговор, Николай Петрович! Да сколько угодно! От меня, как говорится, не убудет…

– Издеваетесь? – понимающим тоном произнес Груздев. – Что ж, я это заслужил…

– Уверяю вас, я и не думал издеваться! В конце концов, я тоже виноват перед вами…

Мы немного помолчали, а потом Груздев застенчиво сказал:

– Я бросил пить… И, знаете, меня опять берут в клинику. С испытательным сроком.

– Поздравляю! – сказал я. – Значит, клиника уцелела?

– Доктор Миллер скончался, – печально проговорил Груздев. – Но доктор Маслов оказался весьма деловым человеком – он предложил коллективу выкупить клинику. Он уверен, что идея выигрышная, и намерен довести дело до конца!

– Я рад за вас, – сказал я. – Дай вам бог удачи! Значит, Миллер отошел в мир иной? Я не знал…

Груздев сделал трагическое лицо.

– А вы знаете, что Малиновская погибла? – понизив голос, сообщил он. – Это ужасно! Я до сих пор не могу прийти в себя. Понимаете, это нельзя назвать любовью. Но ее красота действовала на меня магнетически. Если бы она приказала мне убить – я, наверное, убил бы, честное слово!

– Теперь это все позади, – успокаивающе сказал я.

– Но, понимаете, знать, что в твоей душе таится такая страшная бездна! – беспомощно произнес Груздев.

– Она таится в каждой душе, – философски заметил я. – Главное, не открывать крышку, не так ли?

Николай Петрович грустно рассмеялся. Мы еще немного помолчали, и я сказал:

– Ну я, пожалуй, пойду… Удачи вам!

– И вам удачи! – ответил Груздев, горячо пожимая мне руку. По-моему, мне удалось снять с его души тяжкий груз.

Уже в лифте я начал распутывать бечевку на картине. Закрыв за собой дверь квартиры, я, не снимая плаща, прошел в комнату и развернул бумагу.

В моей захламленной сумрачной комнате вдруг словно сверкнул луч чистого осеннего солнца и прорезалась прозрачная небесная синева. Мягкие звенящие краски сентября притягивали взгляд. Все остальное будто растворилось в танце золотых листьев, в бликах золотого церковного купола.

Я почти почувствовал дыхание ветра, царившего на полотне, и почти услышал стук каблучков девушки в синем плаще, идущей мне навстречу по тихой улице. Лохматый художник оказался прав – моя громоздкая фигура была бы на картине абсолютно неуместной. В таком же виде она оставляла ощущение негромкого волшебства, которое не отпускало ни на минуту.