Книга Конклав ночи. Охотник - Александр Сивинских

– Твою мать! По ходу, ты дурачок, Колун.

– Родион Кириллович тоже так говорил. Но я считаю, что это спорное утверждение. Дурачком я был, если бы оставил ее себе.

– А может, ты и прав, – подумав, сказал министр и махнул рукой свите. – По коням.

«Тоже мне всадник», – подумал я, глядя, как он грузно залезает в машину.

– Только зверюгу свою куда-нибудь спровадь, – добавил Коремин уже из лимузина. – Всем уже глаза намозолила. Как бы не шлепнули.

– Договорились. На зиму уйдет в лес.

Он кивнул. Стекло поднялось, кортеж убыл. Я дождался, пока машины скроются из виду, забрался в джип. Прежде чем взяться за руль, приподнял лежащую на соседнем кресле ветровку Эмина. Книга Рафли лежала мирно, притворяясь редкостным, но по сути обычным человеческим раритетом. Не текли завораживающие узоры, не мерцал потусторонний свет. Я бросил взгляд в зеркало. Из трубы кочегарки валил дым. Еще не поздно было вернуться.

Еще не поздно.

* * *

От удара стамеской на лице великого поэта остался шрам, будто после кабацкой поножовщины.

– Не горюй, Серега, – сказал я и повесил тяжеленькую гравировку на место. – Шрамы украшают мужчину. Главное – уберечь от них душу. Жалко, что у тебя это не получилось. Да и у меня тоже.

Я занимался уборкой уже полдня, а конца не было видно. У меня даже мелькнула мысль пригласить на помощь какую-нибудь из садоводческих старушек, но я от нее быстро избавился. Слишком многое пришлось бы объяснять.

В окно тихонько постучали. Это была бабка Евлампиева, одна из моих «активисток». Ну, блин. Что называется, помяни черта…

– Родион Кириллович, – сказала Евлампиева, когда я выглянул. – Тут вас спрашивают.

– Кто?

– Полицай. Представительный такой. С тремя большими звездами. На «мерседесе» приехал. С водителем!

– Ладно, скажи, сейчас выйду.

Полицаем с большими звездами оказался, конечно же, Рыков. Целый и невредимый, при полном полковничьем параде, он стоял возле багрового как венозная кровь «Порше Кайена» и скалился во всю пасть. Впрочем, физиономия у него была сверх меры бледной. Да и прислонялся к лаковому боку породистого авто он не столько небрежно, сколько для опоры. На водительском месте «кайена» сидел мордатый капитан, и, кажется, был еще кто-то сзади – но разглядеть пассажира через тонированные стекла я не сумел.

– Здоров, Родя! – каркнул Рыков. Он помаячил водителю пальцем, и тот поднял стекло. – Отлично выглядишь.

Я сдержанно кивнул вместо приветствия.

– А вы чего-то не шибко, господин полковник.

– По твоей милости, между прочим. Пришлось кое-чем пожертвовать, чтоб кое-откуда выбраться. А для офицеров вроде меня это – настоящая жопа. Если понимаешь, о чем речь.

– Понимаю, – сказал я. – Только настоящей жопы вы еще не видели, господин полковник.

– Возможно, возможно. Но даже та, которую видел, напугала до усрачки. Сильно пожалел, что отпустил тебя с тем кудрявым карапузом. Как он, кстати, поживает? Вы уже целовались?

Рыков заржал.

– Никак не поживает.

– Оба-на! А что так?

Мне надоела его напускная веселость. Я прищурился:

– Много будешь знать, плохо будешь спать.

Рыков тоже резко посерьезнел.

– Другого приема я ждал от человека, для которого сделал столько хорошего, – сказал он с угрозой. – Не многовато ли смелости хамить второму лицу в областной полиции?

– В самый раз.

– Так-так. – Рыков задумчиво покачал головой. – Похоже, наш Колун нашел себе нового дровосека. Кто бы это мог быть?

– Министр Коремин, – отрезал я.

– Коремин, значит. Интересное получается кино… Ладно, о делах потом поговорим. Сегодня не стану портить праздник.

– Какой еще праздник? – насторожился я.

– День приятных встреч. – Он постучал пальцем в боковое стекло. – Тут к тебе гостья. Попросила подвезти.

Дверца медленно открылась. Из салона появилась молодая женщина, одетая с трогательной простотой героинь европейского кино шестидесятых-семидесятых годов двадцатого века. Серенький болоньевый плащик, цветной шарфик из искусственного шелка, короткие сапожки на низком каблуке, косынка. А еще у нее были шальные серые глаза, полыхающие румянцем щеки и губы той формы и сочности, за которую иные дамочки продают душу дьяволу пластической хирургии.

– Здравствуй, Люба, – сказал я.

– Здравствуй, – ответила она. – А у меня с сегодняшнего дня отпуск. Че-то сидела-сидела, думала-думала, чем заняться, а тут Иван Артемьич. Съезди, говорит, к Родиону. Он рад будет. Я взяла да и поехала. Собиралася на маршрутке, а тут товарищ полковник едут. Остановилися, разговорилися. Оказалося, он тебя хорошо знает. Предложил подвезти. Я че-то и согласилася. Примешь?

– Милости прошу, – сказал я, не в силах сдержать улыбки.

Ее деревенская непосредственность, каждое движение ладного тела, каждый звук голоса врачевали по крошечному шраму в моей душе. Я хотел, чтоб это продолжалось и продолжалось. Потому что это было волшебно.

Рыков, наблюдавший за нами с умильной рожей добровольного сводника, хлопнул ладонью по передней дверце. Выскочил мордатый капитан, рысью пробежал к багажнику, вытащил чемодан.

– Только у меня страшный бардак, – предупредил я.

– Дак как раз и помогу прибраться. Не отощаю поди-ка. – Она отобрала чемодан у водителя и по-хозяйски вручила мне. – Показывай свои хоромы.

«Артемьич, – подумал я, уводя ее, – старый ты подколдунок. Если меня слышишь, то большущее тебе человеческое спасибо».

Люба бросила плутоватый взгляд через плечо. Там уже хлопали дверцы «порша». Благородно, солидно, не то что в каком-нибудь «УАЗе». Прошептав: «Ух и давно об этом мечтала», – Люба звонко шлепнула меня по ягодице ладошкой.

Будто корову по крупу.