Книга Дом горячих сердец - Оливия Вильденштейн

из-за меня?

Мерда, мерда, мерда.

Я слышу, как Таво кричит гондольеру, чтобы тот сменил курс, а принцесса визжит внутри кокона из лиан. Может быть, в неё попали? В кого целился лучник?

Лодка покачивается, а вода переливается через низкий борт, намочив мою спину, как вдруг воздух темнеет, и раздаются взмахи огромных крыльев, которые закрывают звёзды и фонари. Слышится карканье, пробирающее до мурашек, и резкие крики. Они эхом отражаются от беспокойного канала и его гладких известняковых стен.

— Сиб, ты в порядке? — спрашиваю я.

— Осторожно!

Широко раскрыв глаза, напоминающие две серые луны, Сиб хватает меня за затылок, пригибая моё тело к полу, и ещё одна стрела со свистом пролетает над нами.

Я не смею пошевелиться, ожидая, когда нападение закончится. Мой пульс так отчаянно бьётся, что раздувает шею, и я никак не могу отдышаться.

— Закончилось? — хрипло говорю я Сиб, которая смотрит в небо.

— Д-думаю д-да.

Моя подруга так сильно дрожит, что всё её тело трясется.

Приподнявшись на локте, я разворачиваюсь и выдираю стрелу. Я почти падаю обратно из-за пронзившей меня боли, но стоны, вырывающиеся изо рта Катрионы, заставляют меня напрячься. Отбросив стрелу в сторону, я перевожу внимание на куртизанку, как вдруг с её губ срывается очередной тихий стон.

Когда я в ужасе смотрю на неё и замечаю стрелу, вонзившуюся ей в щёку, из моего горла вырывается крик.

— Нам нужен лекарь!

Как бы плохо я ни относилась к Диотто, его округлившиеся глаза и восковой цвет лица говорит мне о том, что он пребывает точно в таком же шоке, что и все мы.

— Таво, ты меня слышишь?

Он резко кивает.

Я подползаю ближе к Катрионе, задняя часть моей ноги горит, как сатана. Глаза куртизанки сверкают, как осколки бокала, которые валяются рядом с её плечом.

Святой Котёл, как же ей должно быть больно…

И хотя я понимаю, что могу сделать только хуже, я выдираю стрелу. Кровь брызгает из раны и начинает течь по её прекрасному лицу, пропитывая серебристый парик.

Я обхватываю её подбородок трясущимися ладонями.

— Катриона?

Мой взгляд опускается на рану на её щеке, где среди крови, я замечаю белеющую кость.

— О Боги, это… это…

Сиб прерывает свой вопрос, который начинает вибрировать в моём оранжевом парике и пульсирующей голове.

Слёзы, наконец, начинают течь из покрасневших глаз Катрионы, собираясь под маской.

— Прости… меня, — бормочет она почти беззвучно, но я нахожусь так близко к ней, что улавливаю эти слова. — Я не хотела…

За что? За что она извиняется? Я хочу закричать, но едва могу контролировать своё дыхание.

Когда губы Катрионы снова начинают двигаться, и я не слышу, что она говорит, я срываю с себя маску и парик.

— Что ты сказала? — хрипло говорю я.

— Тебе не надо было… возвращаться.

Я вспоминаю о словах, сказанных мне Сиб. Она сказала, что, вернувшись, я поставила всех под угрозу. Трещина в моей груди становится шире, потому что целью этого нападения была я.

Эти женщины попали под удар из-за меня!

Алые губы Катрионы раскрываются, и я решаю, что она хочет сказать что-то ещё, но она закашливается и забрызгивает мои ключицы и шею капельками крови.

Её плоть становится горячей под моими ладонями и как будто начинает опухать. И, конечно же, её щека раздувается. И твердеет. Вокруг раны образуются рубцы, которые начинают расползаться. Её маска становится слишком тесной и врезается в кожу.

Я осматриваюсь и замечаю, что мы уже причалили к берегу, и что вокруг нас собралась толпа.

— Где лекарь?

Таво тупо смотрит на меня сверху вниз.

Я уже собираюсь попросить воронов найти лекаря, раз фейри такие некомпетентные, как вдруг мне в голову приходит другая идея.

— Таво, призови свою магию и прижги её рану!

Катриона стонет.

— Горит.

Только Таво ещё не касался её своим магическим пламенем.

В течение пары секунд я раздумываю над тем, чтобы скатиться вместе с ней в Марелюс и заставить Минимуса лизнуть её рану своим чудодейственным языком, но что если мой змей схватит куртизанку и уплывет в своё логово?

Я откидываю волосы назад и пальцами касаюсь серёжки. Как я могла забыть о кристалле Лазаруса? Я тру камень желтоватого цвета между пальцами до тех пор, пока не собираю оттуда всю мазь, и мои пальцы не покрываются липкой субстанцией.

Катриона наблюдает за мной, её глаза становятся стеклянными, лицо бледнеет и выглядит таким распухшим и покрытым таким количеством рубцов, что меня тут же переносит в прошлое, в видение, которое однажды отправил мне Лор, и в котором мальчик съел ядовитый мох, растущий вдоль реки.

Когда её кожа начинает вылезать за пределы серебристой маски, точно тесто на расстойке, я наношу мазь на её открытую рану, стараясь подавить желчь, которая подступает к горлу, когда мои пальцы касаются окровавленных тканей и твёрдой кости.

Миллион вопросов сдавливает мою голову: «За что ты извинялась? Чего ты так не хотела делать?», — но вид её раздувшихся губ, напоминающих теперь два красных поплавка, прогоняет все вопросы прочь.

Свободной рукой я пытаюсь сорвать с неё маску, но она не идёт.

— Таво, нож! Нам надо срезать с неё эту штуку.

Катриона лежит так неподвижно, что я начинаю водить вокруг её шеи в поисках пульса.

Моё сердце замирает, потому что я ничего не чувствую, так как её плоть слишком покалечена.

— Катриона?

Несмотря на ужасную опухоль вокруг, рана на её щеке исчезла.

— Катриона!

Я хочу, чтобы её ресницы дрогнули, а веки раскрылись. Я хочу, чтобы из её рта вырвалось дыхание, или стон, или ворчливое «микара».

— Она умерла, Фэллон.

Таво стоит надо мной, а его глаза сделались ужасного янтарного оттенка.

— Но… но… нет. Она вылечилась. Я её вылечила.

Я начинаю надавливать на её грудь, чтобы запустить сердце. Давай же, Катриона. Давай.

— Перестань, — говорит Таво.

Но я не могу перестать. Я не могу. Если я перестану, значит, я сдалась, а я не хочу сдаваться.

— Слишком поздно, Фэллон.

Кто-то просовывает руки мне под мышки и поднимает меня.

Я покачиваюсь, но Ифа удерживает меня, приняв на себя вес моего тела.

— Ифа, нет. Я её вылечила.

Я пытаюсь высвободиться, но у меня больше не осталось сил. Я так сильно дрожу, что почти падаю, когда она уводит меня на пристань, где стоят Сибилла и Эпонина, окружённые сгущающейся толпой люсинских солдат. Эта картина обретает смысл, когда я понимаю, что мы пришвартовались к острову с бараками.

Два ворона в человеческом обличье поднимают меня. Они, должно быть, почувствовали, что