Книга Дороги и люди - Константин Багратович Серебряков

Абашидзе чрезвычайно характерно искусство быть непосредственным — не казаться, не принуждать, не заставлять себя, а быть им, когда слово поэта действительно сохраняет «чуткость веток чинары», дышит землей, а не «призрачной эдемской синевой».

— Ну вот, вы говорите о том, как важна лирическая непосредственность. Но не ограничивает ли это поле лирики? Не суживает ли ее горизонты? Ведь если только в этом сила поэта, то очень многое, важное просто-напросто выпадает из поля его зрения.

— Дорогой мой, — улыбается Ираклий Абашидзе (сегодня он весел, открыт и, как всегда, располагает к себе), — во-первых, я не сказал, что только непосредственность важна для лирики. Это одно из возможных качеств, вовсе не обязательное для каждого лирического поэта. Твардовский и Бажан, Расул Гамзатов, Паруйр Севак или Леонид Мартынов — это прекрасные, но совершенно разные поэты... Да, надо найти себя! Это очень важно. Но это, конечно, далеко не все.

Великие проблемы мира проходят через человеческое сердце. Они просто не существуют без этого. Так вот, когда они преломляются в человеческом сердце, то всякий раз находят форму очень естественную, зависящую именно от данного человека, иначе сказать, они принимают форму его, в хорошем смысле слова, обыденных чувств, для выражения которых и нужны собственные поэтические средства. Найти себя — значит самому найти великие проблемы, сделать их своими. Тогда и форма выражения будет твоя.

Слушая поэта, я думал о том, как это важно для лирика — удержать в стихе мгновение. Но не ради него самого, этого мгновения, нет! Никакой импрессионизм, никакая свежесть впечатлений не спасает поэта, если он пишет, не открывая чего-то нового читателю. Поэт, как чуткая мембрана, ответствует своему времени, наполняется его содержанием. Писать для себя, пусть непосредственно, пусть до предела тонко, — это занятие для «герметистов», а не для настоящих поэтов. Высказываю это собеседнику. Ираклий Абашидзе согласно кивает головой:

— Тем более не для наших поэтов.

— Кстати, и на Западе, — замечаю я, — поклонников поэзии, отрешенной от забот времени, становится все меньше. А у нас это просто нелепо. И когда, скажем, у некоторых молодых поэтов встречаются отголоски таких индивидуалистических настроений, это скорее модничание, чем выражение найденной, выстраданной позиции. У Гёте есть мысль о том, что мелкую, «замкнутую» в своих никчемушных переживаниях тему даже гениальный поэт не сделает большой.

Ираклий Абашидзе улыбается и в свою очередь продолжает:

— Писатель каждый день сталкивается с людьми, и, наверное, очень легко перенести свои впечатления на бумагу. Гораздо труднее, сохранив непосредственность впечатлений, раскрыть нравственный облик людей, новизну их мироощущения, органичность идеалов того мира, который строит наш многонациональный народ. И это я должен сделать именно как лирик. Встречаясь с людьми, как бы встречаешься с собой. А думая о своем, приходишь к общему. Но для такого двуединства, очевидно, нужна соответствующая настроенность души.

— Хорошо, — говорю я. — Но разве своя форма выражения, о которой вы сказали, автоматически следует за своей формой чувствования больших, общечеловеческих проблем? Очевидно, нет. Но тогда обязательна ли новая поэтическая форма? Если я по-старому, привычно переживаю проблемы, зачем мне искать новую форму?

— Подождем немного, — смеется Ираклий Абашидзе, — и я окажусь в рядах формалистических экспериментаторов, а? Но нет! Большие чувства и мысли в поэзии, в литературе — не банальность, которую надо лишь скрыть увертками формы. Нет и нет! На мой взгляд, формализм — это когда поэту нечего сказать людям об общеинтересном и свою пустоту он хочет «компенсировать» словесной игрой, эквилибристикой, а то и просто чудачествами. Повторяю: в настоящей литературе большие чувства и мысли, касающиеся больших проблем, всегда существуют в неподдельно индивидуальной форме внутреннего бытия. А задача — сделать его «внешним», твою форму чувствования превратить в нужную другим, принятую другими. Вот тут и возникает необходимость новой — уже художественно новой — формы. Как нельзя представить себе спутник Земли или космический корабль без ракетоносителя, так и поэзия бессильна подняться на высокую «космическую» орбиту без ракетоносителя — новой, современной формы. Наше время требует, просто требует от литературы поисков, новаторства — подлинного, конечно.

— Вы имеете в виду не только глубину поэтической передачи человеческой психологии?

— Конечно, не только. Вы знаете, как расширилась сейчас «карта» интересов нашей поэзии, в том числе и «географически» расширилась...

Я прерываю Ираклия Виссарионовича и говорю о том, что «карта» его личных литературных странствий внешне выглядит довольно причудливо. В ней нет какой-либо видимой последовательности: Индия, Ближний Восток, Соединенные Штаты Америки, Китай, Палестина, Турция, Италия...

— Нет, последовательность есть. Для нас жизнь — это человек, человеческая душа. Но она по-разному устроена. И дело здесь не только в национальных особенностях. Ты ездишь по свету, встречаешься с проявлениями простых человеческих чувств и понимаешь, что при всей общности эти чувства говорят о разных социальных мирах. Почти из каждой поездки я привозил с собой книжки очерков. Не буду говорить о них как о каких-то художественных дерзаниях. Мне было просто интересно запечатлеть увиденное. Я привозил также из этих поездок и новые лирические стихи. Но я ничего не мог написать в стихах, скажем, о Китае (я был там в шестьдесят четвертом году). Какая-то странная унификация в проявлении человеческих чувств сковывала мое воображение. Не поймите меня так, что я признаюсь только теперь в этом, но в размеренно регламентированных встречах в Китае с людьми, которые нас окружали в поездке, я чувствовал себя как-то неуютно. Словом, не получил я возможности прикоснуться к миру человеческих чувств — добрых, искренних, чрезвычайно содержательных, которыми, я знаю, живут все люди истинного труда.

И сейчас, когда думаю об опасном авантюризме китайских руководителей, меня больше всего волнует то неуважение к народу, к человеческому достоинству, признаки которого я видел уже тогда в Китае.

Ираклий Абашидзе замолкает.

Как это хорошо сказано: «Поэт — эхо мира». Настоящий поэт. Каждый по-своему — эхо. И труд поэта — это, конечно, не подбор рифм позвучнее, не просто выражение собственного внутреннего голоса, фиксация его на бумаге. Это прежде всего постоянная способность глубокого сопереживания того, чем живут люди.

В творчестве Ираклия Абашидзе последних двадцати лет легко прослеживается постоянная тема — руставелевская. Еще в цикле стихов «Из индийской тетради» есть стихотворение «По следам Руставели». Поэт много раз возвращался к образу великого отца грузинской поэзии. Абашидзе писал об этом и как поэт, и как исследователь. Но