Книга Ночь живых мертвецов. Нелюди. Бедствие - Джон Руссо

укреплялся во мнении, что никто не посмеет усомниться в том, что он такой же полноценный член общества, как и все остальные.

Сегодня ему снова захотелось снискать к себе расположение «умников». И это была большая ошибка. Уолши только посмеялись над его предложением превратить их усадьбу в доходное место, а Андри Уорнак даже обозвала его грубияном и невежей.

Но вот уже почти целый год никто не смел критиковать Бермана, и теперь он проклинал про себя всех этих «умников» и посылал их ко всем чертям.

Всякий раз, когда Сэнфорда тянуло к бутылке, он вспоминал ужас той ночи в полицейской камере и останавливался. Об этом он и написал в письме к жене, но, разумеется, не собирался его никому показывать. Он доверил бумаге всю правду о том, что случилось с ним тогда в полицейском участке. Об этом он не рассказывал даже на собраниях Анонимных Алкоголиков и теперь поклялся, что ни Джоан, ни тем более Уолши не должны никогда узнать его тайных страхов.

Психиатры любят выворачивать человеческую душу наизнанку. Они обожают гной. И чтобы увидеть его, внушают пациенту, будто он обязан сам вскрыть свои раны и обнажить перед всеми больные места. Но Сэнфорд Берман не покупается на их дешевую приманку и лживые разглагольствования. Он выше их на голову. У него все в полном порядке. Он не пьет почти целый год и спокойно держит все свои тайны при себе.

Самым страшным в камере были, конечно, не галлюцинации. Ему и раньше в приступах белой горячки приходилось сражаться с зелеными крысами и малиновыми змеями. Правда, сейчас вместо этого Берману виделись убийцы в человеческом облике. Но это не меняло сути дела. Хуже всего было то, что Сэнфорд, наконец, понял: все его ночные и горячечные кошмары на самом деле были проявлением страха оказаться неудачником, и именно этот страх заставлял его восставать против всего белого света, будто все вокруг только и хотят задушить его и строят против него тайные планы. Он просто не мог смириться с тем, что кто-то считает его ниже себя.

Вот с такими невеселыми мыслями Сэнфорд заснул в камере в ту самую ночь. А когда проснулся, то увидел, что лежит в луже собственной рвоты на холодном полу, за решеткой, куда брезгуют заползать даже подвальные крысы. Осознав свое жалкое положение, он почувствовал себя таким отвратительным ничтожеством, что даже презрение «умников» показалось бы ему сейчас незаслуженно высокой оценкой. Он был наимерзейшим и никчемнейшим существом на земле. После этой выходки было бы вполне логичным, если бы даже жена и дети начали относиться к нему с презрением.

Осознав все свое ничтожество, Сэнфорд пришел к страшному выводу: ему больше не имеет смысла продолжать жить. Жена и дети ничего не потеряют, если такой муж и отец уйдет из жизни. Все, ради чего он трудился, теперь потеряло для него всякую ценность. Он соорудил из своей заблеванной рубашки петлю и привязал ее к решетке камеры. Потом оторвал несколько узких полосок материи от майки и попытался связать ими ноги и руки в запястьях, чтобы не оставалось уже никакой надежды пойти на попятную. И только после этого взобрался на железную койку, просунул голову в петлю и прыгнул. Сэнфорд надеялся тут же сломать себе шею или хотя бы сразу потерять сознание, но вместо этого лишь нелепо повис на петле, касаясь пальцами ног холодного пола, и начал медленно задыхаться. Это никак не входило в его планы. В смертельном испуге он попробовал закричать и позвать на помощь, но из горла вырвался только тихий глухой хрип. Он вертелся и бился об решетку, но так как руки и ноги его были связаны, это не приводило к желаемому результату; наоборот» при каждом отчаянном броске петля затягивалась все туже. В конце концов измученный неудачник потерял сознание.

И вновь Сэнфорд очнулся в луже собственной рвоты на том же самом холодном полу затхлой камеры. Шея нестерпимо болела, все тело ныло от ушибов о решетку и стены.

Дежурный полицейский, в обязанности которого входил ежечасный обход камер, нашел Сэнфорда уже в бессознательном состоянии висящим на самодельной петле и сразу же перерезал ее и путы на конечностях. К ужасу Бермана он заявил, что обязан сообщить по команде о попытке самоубийства. Это означало, что не позднее завтрашнего утра информация об этом позорном факте просочится в печать. Сэнфорд сразу же предложил взятку, и они сошлись на тысяче долларов, гарантирующих полное молчание дежурного.

— Черт с тобой, приятель, — устало проворчал полицейский. — Это твое личное дело, но мне очень не хотелось бы, чтобы такое происходило именно здесь, да еще в мою смену.

После этого случая Сэнфорд понял, как силен его инстинкт самосохранения и как на самом деле ему хочется жить, пусть даже он этого и не заслуживает. Теперь оставалось лишь усердно работать, растить детей, женить их и на старости лет нянчить внуков.

Он боялся, что жена и дети бросят его, если узнают, каким трусом он оказался. И теперь он намеренно посмеивался над Джоан, постоянно напоминая ей о лишнем весе и полной фигуре. Но в действительности он совсем не хотел, чтобы Джоан похудела. Пусть лучше она осознает свои недостатки, и лишний вес будет для нее постоянным напоминанием о ее неполноценности. Иначе она еще вздумает считать себя достойной лучшего мужа, нежели Сэнфорд с его пагубным пристрастием к спиртному.

Берман прекрасно понимал, почему по отношению к жене он ведет себя именно так, но ничего уже не мог изменить. К тому же он не надеялся на то, что, рассказав Джоан или кому бы то ни было о своей попытке самоубийства, он как-то исправит положение. Вполне достаточно и того, что об этом знает он сам. Ведь после той ночи он бросил пить и держался почти уже год.

Обиженный на весь белый свет, чуть не плача, Гарви Уорнак направлялся к конюшне. Ему не хотелось маячить перед домом, поскольку он помнил, что Харрисы собирались перед сном посидеть на веранде. А сейчас он не хотел ни видеть кого-либо, ни тем более разговаривать. Ему требовалось побыть одному — чтобы никто не приставал со своими расспросами и не пытался его утешать.

Гарви прошел мимо загона, в котором тихо стояли лошади, но даже не взглянул на них. Ограда загона давно уже кончилась, а он все шел и шел безо всякой цели туда, где виднелись свежевырытые котлованы для реставраций разрушенных хижин. С досады Гарви пнул ногой крепко засевший