Книга Экзамен. Дивертисмент - Хулио Кортасар

Она со смехом подходит к окну и обводит взглядом комнату. Стоящий посреди мастерской манекен раньше был скульптурой с садового фонтана. Он изрядно подгнил, каркас его проржавел, он постепенно осыпается кусками грязного гипса. Вот гравюра Доре, обложка «Vogue» под желатиновой солнечной пленкой, по подушкам проносится тень пролетевшей рядом с окном птицы, половина четвертого.

– Что-то побаливает у меня голова, – сообщает ей донья Бика. – А еще мне снился очень странный сон. Ты – еще совсем маленькая – и твой братишка, упокой, Господи, душу его,

(Ненавижу, ненавижу его. Не давай его душе покоя, пусть каждую ночь он умирает снова и снова – до скончания века)

подходит к тебе с букетом цветов и отдает тебе их. Только ты собралась понюхать цветы, как из букета вылетела оса, и ты испугалась. Правда, странно?

– Это тебе, мамочка, басня приснилась. С целым списком моралей: оставь мертвых мертвым, не суй нос куда не надо, где розы, там и осы, а еще…

– Сон был цветной, представляешь? – негромко произносит донья Бика.

Затем одним резким, беспощадным движением ножниц она обрезает нитку. Лаура не успевает ей ничего сказать – да и не хочет.

ii

Монья прилаживала прозрачные пленки-держатели, а дядя Роберто тем временем продумывал варианты окончательного расположения марок в альбоме. Ему нравилось называть их «знаками почтовой оплаты». Многие люди предпочитают самые архаичные слова, пожелтевшие от времени, – в подтверждение своего почтенного возраста. Марки Бразилии, 1880–1924. Сто семьдесят три штуки.

Монья потягивала коньяк и курила, что являлось признаком высшей степени сосредоточенности на движениях рук. Дядя Роберто при помощи миллиметровой линейки (прозрачной) вымерял расстояние между пленками-держателями. Экая жалость, что их по-другому толком и не назвать.

Монья закрепляла марки, и дядя Роберто был бесконечно счастлив. Эти дома на Сармьенто, построенные в начале века, в каких-то двух шагах от Кальяо, но такие тихие и спокойные по вечерам, с высокими потолками и огромными окнами в квартирах – роскошное место для коллекционирования марок, для шитья, для легкого, ничем не примечательного романа. Столовая, где мягкая плюшевая мебель с бахромой. Натюрморты, девочки в большой гостиной. Бананы, рыба, виноград. Руки скользят по сукну обеденного стола, становится щекотно, крошечные электрические разряды бьют в пальцы, не поднимаясь выше подушечек и ногтей. Если даже какая-то марка сорвется и упадет, ворсистый плюш подхватит ее, поднимет на тысячи крохотных алых копий – ложе бесстрашного воина-победителя. Так галльские короли выходили из дверей, ступая по сомкнутым щитам своих воинов. Коньяк «Домек», три звездочки.

Пока Монья наклеивала марки, внизу пугающе заскрежетал восемьдесят шестой, огромное насекомое набирало скорость – гамма ускоряющего ход трамвая: фа, соль-бемоль, соль, ля-бемоль, ля… Выше и выше, а затем – резкий обрыв, тишина, свобода. «Терпеть не могу эти трамваи, – думает Монья. – Кричат и визжат, как женщины». Глоток коньяка. Дно рюмки придавливает ворс обивочного плюша, через стекло видны беззащитные, распластанные ворсинки, красные, нет, грязно-розовые у основания, обнажается основа старинного плюша, подтверждая его почтенный возраст. Последние лучи солнца покинули балкон; столовая погружается в вечерний полумрак.

Дядя Роберто ласково погладил руку племянницы и положил ей на запястье изящную марку с апельсином. Кажется, марка фосфоресцирует в сумерках. Затем наступает черед лилии – та же серия, но другой номинал. Кто-то деликатно стучит по косяку распахнутой двери, и дядя Роберто отрывает взгляд от альбома, некоторое время рассеянно смотрит на вошедшего и лишь затем узнает меня.

– А, это ты, Инсекто, – говорит он наконец. – Заходи, заходи.

– Привет филателистам, – говорю я, умирая от жары. – Пиджак снять можно?

– Рюмочку коньяка?

Я выпиваю две, выясняя между тем, где Лаура и донья Бика. Я собирался поговорить с Лаурой и, выяснив, что она где-то вместе с доньей Бикой, остаюсь дожидаться. Старательно помогаю им раскладывать марки, пока наконец не приходит донья Бика.

– Как ваши дела, юноша? – спросила она, целуя меня в лоб. – Какой-то вы в последнее время не такой. Ничего не случилось? Кстати, Роберто вспоминал вас вчера.

– Вы, молодой человек, обещали мне одну португальскую марку, – не без упрека в голосе напомнил дядя Роберто.

– Тысяча извинений, но я забыл ее в другой папке. Завтра же перешлю ее вам.

– Только не по почте! – потребовал дядя Роберто. – Негоже, чтобы одной маркой прикрывали другую. Кончится все тем, что потеряются обе.

– А если с курьером?

– Согласен, но – только из агентства, что на улице Эсмеральда. Все остальные – жулики, не умеющие работать. Они потеряли колечко и «Рокамболя», посланные Бике ее двоюродной сестрой из Вилья-Креспо. Тоже мне, горе-гонцы.

– Договорились, обязательно обращусь к тем, что с Эсмеральды. Донья Бика, а Лаура дома? Нет, спасибо, я сам ее найду, лучше помогите здесь разобраться с марками.

В те времена мне нравились дурацкие разговоры, иногда мне даже удавалось срежиссировать их по своему вкусу, при этом было важно, чтобы в беседе принимали участие не менее трех человек. Дядя Роберто с доньей Бикой ассистировали мне великолепно. Никогда не забуду, как в один прекрасный вечер мне удалось сорганизовать замечательную дискуссию – целых двадцать пять минут мы с ними обсуждали одно благотворительное учреждение. От меня требовалось только навести их на нужную словесную тропу, дальше все пошло само по себе: обрывки чужих мыслей и суждения, основанные на дремучих предрассудках, лились из обоих собеседников бурным водопадом. Кроме того, они и ко мне относились с большим уважением, потому что я старательно подстраивался под их стиль и время от времени изрекал нечто вроде того, что, мол, «любой сирота был бы доказательством того, что Бога нет, если бы обратное не доказывало человеческое милосердие, помогающее несчастному ребенку выжить». Лаура и Монья пытались время от времени помочь мне в постановке подобных спектаклей, но у них это получалось несколько натужно, и очень скоро обе начинали переигрывать. Мы даже вели список особо значимых и мудрых афоризмов дяди Роберто. Среди прочих шедевров, потрясавших своей глубиной и лаконичностью, выделялась сентенция следующего содержания: «Воздух на балконе освежает мне душу».

Вскоре к нам с Лаурой присоединилась Монья, и мы смогли наконец от души наговориться. Мы не виделись недели две, и сестры наперебой пересказывали фильм Марселя Карне, который лишил их сна на все это время; особенно впечатлилась Лаура.

Слушая их – «ты бы видел этот кадр, когда Ален Кюни и Арлетти идут по длиннющему залу, словно во сне», – я задавался вопросом: а не пора ли познакомить Лауру и Монью с обитателями «Живи как умеешь»? У Моньи, по-моему, уже был выработан стойкий иммунитет ко всему, выражавшийся в ненавязчивой склонности ко всякого рода выходкам; другое дело – Лаура, куда более чувствительная, ранимая натура, даже с некоторой склонностью к меланхолии. Но дело в том, что накануне вечером, когда я прогуливался по Ла-Боке, мне в голову вдруг пришло: атмосфера в студии стала страдать от собственной исключительности. Все те же Вихили, Ренато и Сусана. То, что произошло на прошлой неделе – а произошло то, что не произошло ничего, и это-то меня и беспокоило, – казалось, подтверждало правоту моих предположений. Все это начинало слишком походить на «Huis-Clos»[129], а Сартр никогда не нравился Ренато. Накануне одного из вечеров, когда в студию был приглашен и Нарцисс, я вдруг отчетливо понял, что настал момент произвести вливание свежей крови в нашу компанию; в виде двух весьма симпатичных красных кровяных шариков должны были выступить Лаура и Монья. Марта не сказала «нет» (я специально позвонил ей), спрашивать Хорхе не было смысла: всем было ясно, что он влюбится в одну из сестер, и это грозило нам резким возрастанием стихотворной продуктивности, парой-другой основательных пьянок, ну и так далее – все в том же духе. К Ренато я решил найти особый подход, выстроив сложную и изящную комбинацию; кроме того, я тайно рассчитывал на благосклонность Сусаны.