Книга Самый трудный день - Александр Харников

На западной же границе все было по-иному. Безвиз безвизом, но пускать в Европу толпу голодной гопоты никто не собирался. Был уже, знаете ли, опыт с арабскими и африканскими беженцами, которые не успели прибежать, как тут же кинулись насиловать немок, шведок, датчанок и француженок. Так те хоть невинные дети природы, которые убежали от угнетения злыми диктаторами (на самом деле оттого, что их дома разбомбила авиация НАТО). А эти от чего бегут? Европейская демократия в Украине есть, коммунизма нет; а что голодно и холодно, так терпите – и без вас тут в Европах тесно и страшно. Сталин – он ведь и к нам тоже прийти может и спросить за все прошлые шалости.

Всего этого не знала десятилетняя киевлянка Оля Копатько, которая шла по тропинке меж сугробов вверх по Шелковичной улице, неся в корзинке пирожки с картошкой для бабушки. Было страшно. Оля помнила, как неделю назад целых два дня горела Верховная рада, и из окон их квартиры днем был виден поднимающийся над крышами в серое небо густой и черный дым, а ночью – багровое зарево. Мама, которая приехала на побывку с Ленинградки, да так и застряла, сказала, что, наверное, кому-то просто было лень жечь бумаги и тогда паны нардепы, убегая, подожгли все здание. А мама у Оли была умная – экономист по образованию и философ в душе, но даже экономисты и философы женского пола в послемайданной Украине могли зарабатывать себе на жизнь исключительно в горизонтальном положении – и то даже не в ридном Киеве, а в стране оккупантов.

А папа у Оли, который был юристом, еще давным-давно, как говорят москали, «на волне националистического угара», записался добровольцем в батальон к знаменитому герою Семену Семенченко – да так и сгинул безвестно на Донбассе, в одном из многочисленных котлов, организованных гениальным украинским полководцем Гелетеем Иловайским.

Бумажного пепла над Киевом летало столько, что казалось, каждый в этом городе сжег все бумаги, какие у него были, и даже занял немного у соседа. На самом же деле киевляне никаких бумаг не жгли. Разве у кого были в доме предосудительные книжки, вроде сочинений Грушевского, но их с большей пользой можно было спалить в буржуйке, помогая рахитичному отоплению, чем рисковать устроить в доме пожар. На самом деле причиной появления летающего над городом пепла от сожженных бумаг было распоряжение мэра-боксера по кличке Педалик о том, что все городские учреждения в преддверии прихода оккупантов должны сжечь свои архивы. Хорошо, что хоть Педалик не приказал сжечь сам Киев. Наверное, только потому, что очень торопился, опаздывая на самолет до Франкфурта-на-Майне.

Девочка Оля, боясь всего на свете, шла по Шелковичной улице, мимо офиса «Ощадбанка» с опущенными бронированными шторами на окнах и гуляющего пьяным разгулом пира во время чумы ресторана «Старый рояль». Там был свой электрогенератор – поэтому горел в окнах свет и на улицу лилась громкая музыка. Но гривны там не котировались. Расплачиваться требовали американскими долларами, европейскими евро и, даже страшно сказать, российскими рублями.

Не все деятели разбегающегося режима, герои майдана и АТО поспешили покинуть территорию Украины. В основном это были те не боящиеся чужой крови деятели, которые трезво оценивали перспективы горячего приема на востоке и холодного на западе. Можно еще было податься в какую-нибудь Латвию, Литву, Эстонию или Грузию, но там шанс в самое ближайшее время встретиться со сталинскими опричниками тоже приближался к ста процентам. Нет, решили эти люди, сейчас мы будем гулять, а там как кривая вывезет. Как они добывали необходимые для этой гульбы деньги – знает только один черт, потому что никакой власти, старой милиции (а тем более новой декоративной полиции) люди не видели на улицах уже давно.

И вот, когда Оля почти уже прошла опасное место, двери ресторана распахнулись, и оттуда вывалились четверо недобрых молодцев в новеньком, еще не обмятом зимнем городском камуфляже без знаков различия, но зато с красно-черными повязками на рукавах. Дальше все происходило, как в фильме ужасов. Оля наслушалась от мамы рассказов о людях, которые похищают маленьких девочек и мальчиков для того, чтобы разобрать их на органы; поэтому, в ужасе пискнув и прижав к груди корзинку с пирожками, она со всех ног бросилась бежать подальше от этого страшного места. Четверо в камуфляже, не говоря ни слова, бросились за ней, оскальзываясь на утоптанном снегу и выкрикивая угрожающие фразы вроде:

– Стой, сучка! Все равно догоним – только хуже будет!

Они бы и догнали, потому что десятилетняя девочка бежит медленнее, чем здоровые бугаи, но судьба рассудила по-своему. Не пробежав и двух десятков метров, Оля с разбегу уткнулась головой в живот хорошо и не по-здешнему одетого симпатичного мужчины в возрасте чуть за тридцать. Его спутник был гораздо моложе, но во всем остальном они походили друг на друга как две капли воды.

– Тю, правосеки! – произнес старший, вытягивая из-за отворота хорошего дубленого полушубка массивный длинноствольный пистолет с интегрированным глушителем. Мгновение спустя младший повторил его движение – и сухие, едва слышные щелчки выстрелов поставили точку в жизненном пути четырех сподвижников Дмитрия Яроша – да так быстро, что те даже не успели испугаться. Только старший перед смертью прохрипел:

– Эй, мужики, вы чего?

И тишина. Если и видели эту сцену, случившуюся в вечернем сумраке, то предпочли сделать вид, что это их не касается, и что они ничего не заметили. Даже из задыхающегося в разгуле ресторана никто не вышел посмотреть, куда же подевались эти четверо. Так что пока старший утешал плачущую Олю, младший пошел и сделал с телами убитых все необходимое – произвел контрольный выстрел в голову и обшарил карманы на предмет оружия, документов, денег.

– Вот и все, Павел Анатольич, – с выговором чистопородного киевлянина сказал он своему напарнику, вернувшись, – как видите, все тут как и рассказывал нам товарищ Филимонов. Такой город засрали, гады!

– Вижу, Василий, вижу, – ответил тот, кого назвали Павлом Анатольевичем, – сами засрали, сами и отчистят. Языками вылижут. А теперь давай проводим ребенка к бабушке, а то как бы опять не напали на эту Красную шапочку злые серые волки.

17 июля 1941 года, утро. Германия, Бранденбург, Франкфурт-на-Одере, Франкфуртер-Штатвальд

Генерал-майор Александр Васильевич Горбатов

Тихо в лесу, приятно пахнет сосновыми иглами и свежей травой. Где-то в вершинах деревьев чирикает какая-то пичужка, и кажется, что нет никакой войны, и что три недели назад в шестистах километрах к востоку отсюда не сходились в ожесточенной кровавой схватке за право построения своей тысячелетней империи две сильнейшие армии мира. Пятная голубизну неба черным дымом, падали горящие самолеты, пылали подбитые танки, с ржавым скрежетом выбрасывали из себя реактивные снаряды установки «Град» и «Ураган», и сгорали заживо в ярости их огня изготовившиеся к вторжению солдаты, одетые в фельдграу. Насмерть стояли защитники советских рубежей, и как о несокрушимый утес разбивались об их позиции полки и дивизии вермахта.

Сам Горбатов всего этого не видел, находясь в то время, как говорят военные, «в запасном районе». Все, что он знал – это лишь скупые сводки Совинформбюро и куда более подробные телерепортажи военных корреспондентов потомков. Правда, на третий день войны кто-то наверху получил по шапке, начальство спохватилось, забегало, и каждый вечер для командного состава Особых армий, включая комдивов, начали проводить ежедневные брифинги (еще одно иностранное слово) с разбором боевых действий. Но и это продолжалось недолго. На шестой день войны поступил приказ выдвигаться на исходные рубежи.