Книга Привязанность - Изабель Фонсека

Наконец появился великий человек: Брюс МакГи, создатель проекта, выглядевший более ветхозаветным, чем когда-либо, со своими кустистыми бачками и волосками на ушах, похожими на не сдутый с одуванчиков пух. Как удачно для спасателя биологического вида, подумала Джин, что он напоминает Бога, каким воображаешь его в раннем детстве: с длинной белой бородой и взглядом, исполненным сурового сожаления, дающим понять, что эпидемии, засухи и паводки удручают его гораздо в большей степени, нежели тебя.

— Приветствую, Брюс, — сказала она самым своим бархатистым, указывающим на принадлежность к серьезной газете голосом, протягивая ему руку.

— Рад видеть вас снова, — сказал он, покачивая ее руку. Он выглядел более серым и поседевшим, чем во время их первой встречи. Возможно, подумала Джин, Брюса пора выпустить обратно в цивилизацию.

— Все собрались? — спросил он, озираясь вокруг и оправляя рубашку, явно разочарованный малым количеством зрителей. — Какие-нибудь вопросы, прежде чем мы приступим?

— Как вы полагаете, старина Бад сможет впредь обеспечивать сам себя пропитанием? — спросила Джин.

— Хороший вопрос, Джин. Дело в том, что его «отнимали от груди» гораздо более постепенно, чем это может представляться.

Он объяснил, что Бада от случая к случаю выпускали и каждый раз приманивали обратно с помощью миски с мышами. Теперь эта ежедневная трапеза отменялась. На ее взгляд, Бад определенно стал коренастее. Он, казалось, был одет в собственные маленькие штанишки для занятий йогой, мешковатые, а затем резко сужающиеся у его подобных веточкам лодыжек. Самый маленький из пустельг, как и самый последний из пребывавших в неволе, он подпрыгивал, ронял то в одну, то в другую сторону голову и встряхивался, как олимпийский атлет, который вот-вот должен начать то, для чего всю жизнь тренировался. Что почти так и есть, подумала Джин, нашаривая в своей сумке ручку. Брюс, человек немногословный, воздел руки.

Уже по пути домой, когда она осталась одна в своем грузовике, ее одолели чувства и она расплакалась: из-за своей собственной глупости, из-за своих беспокойных прегрешений, но, ко всему прочему, теперь еще и из-за образа Бада. Джин довелось стать свидетельницей обретения свободы, не дарованной, но захваченной: того, как неуверен он был поначалу, а затем, оглянувшись на своих доверенных тюремщиков, распробовал ее, воспарил.

— В точности как когда ты родилась, — сказала она, словно дочь могла ее слышать, — когда ты была еще такой горячей и скользкой из-за этой восковой мучнисто-творожистной смазки, а я смотрела, как твой грудка поднимается и опадает, снова поднимается и снова опадает — вдыхая и выталкивая воздух, совершенно самостоятельно…

Джин с шумом сглотнула и еще немного поплакала, содрогаясь и постепенно успокаиваясь. Она выехала на последний большой участок дороги вдоль побережья, пролегавший по эпическому ландшафту. Оставалось одолеть всего милю до их поворота, а дальше путь шел в глубь острова, через холмы и дальше, к шоссе из красной глины и, наконец, к дому. Она любила эту дорогу — не только за серебристый вид, но и за предстоящее прибытие к рудниковому офису с цинковой крышей, стоящему на крутом склоне с разбросанными по нему кокосами. Но по-прежнему ли он существовал, мог ли он сохраняться, этот добрый дом?

— Почему ты плачешь? — вслух спросила она саму себя, причем не вполне риторически, отвергая жалость к самой себе. Этот вопрос каким-то образом потребовал реального ответа. И до нее вдруг дошло. Она никогда не выпускала на волю Викторию.

Вместо этого Джин выпустила на волю саму себя. И, каким бы невероятным подобное ни было, на протяжении всего этого года она ни о чем таком даже не догадывалась. Она была в отъезде, но Викторию унесло.

Без какого-либо осознанного намерения они с Марком отошли в сторону в исторический момент начала полета своей дочери, момент взмаха девичьих крыльев, взращенных хорошим примером и дурным, проницательностью и пренебрежением, питанием полным и урезанным, медленным и быстрым, — и не было рядом с ней никакой домашней команды, чтобы ее подбодрить. Это удручает меня больше, чем тебя. И чувство, распространявшееся сейчас в ней, подобно отравлению пестицидами, думала Джин, — летальное его воздействие может даже не проявляться для целого поколения, и горе к тому времени сгустится до стадии сожаления — всеобъемлющего одряхления упущенных возможностей. Как пятилетняя Виктория спрашивала у своих родителей: вы какого рода люди? (Она только что обнаружила замерзшую половину туши ягненка (мясник распилил ее в точности пополам), лежавшую на газете в прохладной кладовке. Такого мы рода люди, Виктория, которые клохчут при опустошении своего гнезда.

Как только она припарковалась, разразился дождь — мощный ливень, из тех, что не могут продолжаться долго. Последовали очень громкие раскаты грома, и Джин опустила голову и закрыла глаза, напевая ту песенку, к которой прибегала в грозовые ночи Глэдис, чтобы разогнать страхи Джин.

Господь ко мне взывает громом, Труба звучит в моей душе… Надолго здесь я не останусь. Зеленые деревья гнутся, А грешники впотьмах трясутся, Труба звучит в моей душе… Надолго здесь я не останусь…

Запертая в грузовике, она гадала, как теперь живет Глэдис. Как могла она ничего о ней не знать — о Глэдис, столь многие годы бывшей центром ее вселенной? Она сидела во влажной кабине, пережидая самую сильную фазу дождя. В скором времени ветровое стекло запотело, а потом вода начала проникать внутрь, быстрее и быстрее, и танцующие капельки стали заливать Джин, выпадая из кордебалетной линии, протянутой вдоль всей кромки стекла, и весь грузовик грозил распасться на части от сырости, как нечто такое, что Виктория делала в школе из раскрашенных картонок для яиц.

Дождь, дождь, дождь. Джин думала о том скверном промозглом дне в Лондоне незадолго до их переезда на Сен-Жак, когда она встретилась в химчистке с Софи де Вильморен, такой растрепанной и забрызганной грязью. И теперь ее вдруг пронзило очевидное: Софи напоминала ей Вик. Пусть даже С. д. В. была более костлявой, неухоженной, испуганной и вряд ли могла когда-нибудь рассчитывать на помолвку с красавцем-космологом. Она не была подлой; она была всего только чахлым созданием, попавшей в ловушку Рапунцелью — на каких и специализировалась Джин. Затем с такой же внезапной ясностью она поняла, чем именно хочет теперь заняться. Нет, не своей колонкой, в которой могла лишь предлагать неадекватные решения женщинам, которых никогда не встречала. И не только журналистикой более высокого уровня. Нет, это будет нечто менее опосредованное; она вернется под своды закона и воспользуется наконец своей степенью — ведь можешь ты стать бесплатным юридическим консультантом при Комитете содействия женщинам? Но начнет она с Софи, возьмет ее судьбу в свои руки. Как только она не видела раньше этой возможности приносить настоящую пользу?

Джин бросилась к дому, но Марка, к своему разочарованию, там не застала. Она хотела поделиться с ним своим новым замыслом — прежде чем успеет подумать обо всех резонах его не выполнять. На столе лежала записка. Пошел прогуляться по пляжу. В кои-то веки она не прочла это как шифровку об увеселительной вылазке в «Бамбуковый бар»; она ему поверила. Вытершись полотенцем, она уселась прямо за кухонный стол, вооружившись новым желтым бюваром и приставив к банке с медом фотографию Бада. Не вставая со стула с жесткой спинкой, она набросала свою статью из двенадцати абзацев, а когда уже заканчивала, в кухонную дверь вошел Марк. Джин не дала ему перевести дыхание.