Книга Язык в революционное время - Бенджамин Харшав

В большей степени, чем ивритская, идишская литература отражала вопросы классовых отношений, социальные проблемы, противоречия между людьми; Перец, Рейзен, Лесин, Пинский служили формированию сражающегося еврейского рабочего класса и жили его жизнью. Рассказы Переца «Бонця-молчальник», «Штраймл» и др. даже использовались для пропаганды во время организации Бунда и в качестве образовательного материала во всех еврейских социалистических движениях и партиях; они определяли отношение к русской революции. Но революционное отношение к жизни евреев, к еврею, ко всем основаниям его жизни и его обычаям — все это нашло свое отражение главным образом в литературе на иврите.

Идеализация реальной жизни в диаспоре, романтизм, защита хасидизма, идиллического аспекта штетла, «добродетелей» еврея — все это превалировало в литературе на идише, тогда как на иврите та же самая реальность подвергалась безжалостной революционной критике. Хасидизм того времени не был для Бердичевского романтическим орнаментом или сентиментальной эмоцией, но служил ему вспомогательным оружием в его духовной войне внутри иудаизма. Для Бренера реальность штетла не нуждалась в революции, потому что они противоречили друг другу по самой сути. Выявление революционной истины еврейской реальности, с которой сорваны всяческие покровы, суровое, безжалостное, критическое и аналитическое отношение Бренера — всему этому учила нас ивритская литература. И именно литература того периода вместе с древней Библией склоняла человека к иммиграции в Эрец Исраэль.

* * *

Духовное влияние того поколения не ограничивалось пределами ивритской и идишской литературы. Мировая литература, особенно создававшаяся в Восточной и Центральной Европе (Россия, Германия, Польша), оказывала влияние на весь этот период многими путями, как прямо, так и через посредство еврейской литературы. В связи с обстоятельствами личной жизни или в скитаниях и духовных поисках массы евреев попадали в сферу иностранного влияния. Контакт с окружающим миром в тот период не был просто экономическим контактом; массы евреев покинули свою территорию, отправились в центры образования и культуры и внедрились в освободительные движения этих стран. Вся атмосфера первой русской революции (1905–1907) и сопровождавшей ее литературы оставила свои следы на облике этого поколения.

Мы не должны идентифицировать изменения в жизни еврейского народа только с событиями в России. Дата начала первой русской революции (1904–1905) стала поворотным моментом не только для России, но и для большинства территорий, где жили евреи, — России, Польши, Галиции, Румынии и Бессарабии. Это также годы революционного движения в Австрии — борьбы за всеобщее избирательное право и демократический парламент; годы дебатов о всеобщей забастовке и роли профсоюзного и политического движения в германском социализме — деятельности Розы Люксембург, Каутского, Бернштейна. Конечно, в России произошел небывалый взрыв, потому что там сконцентрировались большие революционные силы, которые ранее жестоко подавлялись, но вообще революционный феномен был характерен не только для России; в те дни такого рода движения возникали по всей Европе, особенно Восточной и Центральной. В ходе революции все источники культурного и духовного влияния на еврея забили с новой силой. И эта атмосфера окружала массу людей в разных странах, многочисленные движения и разные политические партии. Несомненно, наша литература много почерпнула из художественного мира европейской литературы. Толстой и Достоевский, Горький и Ибсен, Гамсун и Жеромский, Выспянский и Гауптман — их сочинения служили источником вдохновения целого поколения Второй алии.

Когда мы анализируем этот период и его влияние, мы видим его как эпоху бурных перемен, событий и переворотов в жизни нации и индивида. За очень короткое время народ бросало из одной крайности в другую. Это был период пожара, целое поколение оказалось в пламени. Сгорали ценности, сгорали миры и идеи — люди постоянно находились в огне. Несомненно, эта литература отражает много позитивного и конструктивного, созидательные ценности и то, что кует человеческие души, — но все это было отмечено печатью пожара. Вся ивритская и идишская литература прошла тогда через это горнило.

Огонь духовных миров, ценностей, сопровождавший разрушение основ экономической жизни и быта евреев, стал типическим феноменом. За короткое время, десять или пятнадцать лет, многие писатели и мыслители нашей литературы и сама наша жизнь прошли от мятежей, горящих и гаснущих огней — к раскаянию. Феномен горящих миров оказался решающим в воспитании целого поколения. Лилиенблюм, Ахад ха-Ам, Перец, Бердичевский — их духовной жизни и творчеству была свойственна эта черта. Лилиенблюм — степенный, рассудительный человек — мало напоминал поджигателя. Его основным достоинством была умеренность во всем, сам он считал себя далеким от идеального революционера, ему был присущ реализм; но сама реальность перевернулась в лучшем смысле слова — и именно он пошел по революционному пути. Так сгорел его религиозный мир, и он пришел к реформизму в религии и к просвещению. Но и этот мир полностью сгорел. И его разрушение, критика Хаскалы, вылилась в возвращение к народу, его культуре и традиции. Его путь к Сиону, к «Любви в Сионе» — это путь кающегося. Проблематика поколения и тропа войны, по которой оно шло, часто связаны с таким явлением: любая выдвинутая нами ценность, любая поддержанная нами идея страдала из-за нехватки в реальности диаспоры горючего материала, из-за ограниченных возможностей реализации этой идеи в еврейской жизни. В черте оседлости России, Польши, Литвы, Галиции все идеалы быстро сгорали, и у многих людей этот пожар сопровождался колебаниями и переоценкой, а также проявлениями раскаяния.

Многие в нашей литературе пережили «Грехи юности»[124] ереси, бунта, социализма — и многие раскаялись. А когда мы стали передавать духовный мир того поколения поколениям новых иммигрантов, мы обнаружили не единый мир, а два противоположных мира. Например, Ахад ха-Ам — как мы могли увидеть его всего, в целом, как передать его мир? И мир какого Ахад ха-Ама? Борца против ассимиляции, против духовного и религиозного рабства, против бюрократии и попечительства [чиновников в Эрец Исраэль во время Первой алии], против комплекса неполноценности перед богатой Западной Европой — или Ахад ха-Ама, страшащегося подрыва основ, вернувшегося к исходной точке, к боязни свободы мысли у еврейского рабочего, участника гонений на Бренера и т. д. и т. п.? А сочинения Переца? Какого Переца? Того Переца, который возвещал начало еврейского рабочего движения, бунта в народе, который противопоставлял человека реакционным раввинам, — или того Переца, который позже приукрасил этот мир и ощущал необходимость оправдать ребе, хасидизм, найти символическую форму, отражающую наши колебания? И таких примеров много.

Конечно, у многих были свои «грехи юности», свое сожжение миров, и многие прошли «дорогой покаяния». В течение этого периода многое сгорело и полыхало много пожаров, и у всех возникает мотив «раскаяния». Но раскаяние не воплощает всей истины той ценности, к которой ты возвращаешься. Давайте не учиться вере от «кающегося»! И давайте не учиться вере в революцию от «кающихся» перед революцией! Но ценности — их важность несомненна, они оказывали влияние. А влияние литературы заключалось в первую очередь в прокладывании дороги для еврейской революции. Это делала не только литература, но, прокладывая дорогу революции, она также создавала возможности для нашей [Второй алии] иммиграции и нашего созидательного труда в Эрец Исраэль.