Книга Лейденская красавица - Генри Райдер Хаггард

– А вы сами не ранены? – спросил голос.

– Слегка, сущие пустяки. Несколько царапин и ушибов. Кожаная куртка сослужила добрую службу.

– Расскажите мне, с кем вы сражались? – спросила девушка.

Пока Фой лежал в беспамятстве, Мартин, чтобы скоротать время, рассказал о нападении на литейную башню, о борьбе с испанцами и о последней обороне во дворе.

– Какая страшная оборона, двое против стольких солдат, – сказал голос, и в нем послышалось восхищение.

– Да, – согласился Мартин, – горячая была битва, самая горячая, какую я помню. Что до меня, то я не горюю. Они хорошо заплатили за мое грешное тело. Я еще не сказал вам, что народ напал на них, когда они вели нас сюда, и в клочки растерзал раненых. Да, хорошую цену они заплатили за фризского мужика и лейденского бюргера.

– Прости, Господи, их души! – проговорила незнакомка.

– Это как Ему будет угодно, – сказал Мартин, – и меня не касается. Я имел дело только с их телами и…

В эту минуту Фой застонал, сел и попросил пить. Мартин подал ему кувшин.

– Где я? – спросил Фой.

Мартин объяснил ему.

– Кажется, плохи дела, старина, – сказал Фой слабым голосом, – но раз мы пережили это, то я думаю, мы переживем и остальное. – В голосе его прозвучала свойственная ему жизнерадостность.

– Да, менеер, – раздался голосок из-за решетчатой перегородки, – и я тоже думаю, что вы переживете все остальное, и я молюсь, чтобы это было так.

– Кто это? – спросил Фой вяло.

– Тоже узница, – отвечал Мартин.

– Узница, которая скоро освободится, – снова раздался голос в темноте, так как к тому времени совершенно стемнело.

Фой снова заснул или впал в беспамятство, и на долгое время воцарилась полная тишина. Но вдруг раздался стук засовов у входной двери, и среди мрака показалось мерцание фонаря. В узком проходе послышались шаги нескольких человек, и один из них, отворив дверь клетки, наполнил кружку водой из кожаного меха и бросил, как собакам, несколько кусков черного хлеба и трески. Посмотрев на заключенных, сторож что-то пробормотал и пошел прочь, не подозревая, как он был близок к смерти, настолько Мартин был взбешен. Однако он не тронул сторожа.

Затем отворилась дверь соседней клетки и мужской голос сказал:

– Выходите!.. Пора!..

– Да, пора, и я готова, – отвечал тонкий голосок. – Прощайте, друзья. Господь с вами!

– Прощайте, мейнфроу, – отозвался Мартин, – желаю вам скорее быть у Бога. – Затем, как бы спохватившись, он прибавил. – Как ваше имя? Мне бы хотелось знать его.

– Мария, – ответила она и, запев гимн, пошла на смерть.

Ни Мартин, ни Фой никогда не увидали ее лица, не узнали, кто была бедная девушка, одна из бесчисленного количества жертв ужаснейшей тирании, когда-либо виданной миром, одна из шестидесяти тысяч убитых Альбой. Несколько лет спустя, когда Фой был уже свободным человеком в свободной стране, он построил церковь – Мария-кирк.

Длинная ночь протекала в тишине, прерываемой только стонами и молитвами узников в клетках или гимнами, которые пели выводимые во двор. Наконец заключенные увидели свет, пробивающийся сквозь решетчатые окна, и поняли, что наступило утро. При первых проблесках его Мартин проснулся и почувствовал себя бодрым, его здоровая натура позволила ему заснуть. Фой тоже проснулся, и хотя все тело у него ныло, он подкрепился, так как был голоден. Проглотив куски хлеба и трески, они запивали все водой, после чего Мартин перевязал раны Фоя, наложив на них пластырь из хлебного мякиша, и, как мог, полечил свои ушибы.

Было около десяти часов, когда двери снова открылись и вошедшие солдаты приказали заключенным следовать за ними.

– Один из нас не может идти, – сказал Мартин, – ну, да я это устрою. – Он поднял Фоя, как ребенка, на руки и пошел за тюремщиком вниз, в зал суда.

Здесь за столом сидели Рамиро и краснолицый инквизитор с тоненьким голосом.

– Силы небесные с нами, – сказал инквизитор. – Какой волосатый великан! Мне даже быть с ним в одной комнате неприятно. Прошу вас, сеньор Рамиро, прикажите своим солдатам зорко следить за ним и заколоть при первом движении.

– Не бойтесь, сеньор, – отвечал Рамиро, – негодяй обезоружен.

– Надеюсь… Однако приступим к делу. В чем обвиняются эти люди? Ах да, опять ересь, как и в последнем случае, по свидетельству… Ну, да это все равно… Дело считается доказанным, и этого, конечно, достаточно. А еще что? А, вот что! Бежали из Гааги с состоянием еретика, убили нескольких солдат из стражи его величества, пустили других на воздух на Харлемском озере, а вчера, как нам лично известно, совершили целый ряд убийств, сопротивляясь законному аресту. Арестованные, имеете вы что-нибудь возразить?

– Очень многое, – отвечал Фой.

– В данном случае не беспокойте себя, а меня не заставляйте терять время, так как ничем нельзя оправдать вашего безбожного, возмутительного, преступного поведения. Друг смотритель, передаю их в ваши руки, и да сжалится Господь над их душами. Если у вас есть под рукой священник, чтобы исповедать их, если они хотят исповедаться, окажите им эту милость, а все прочие дела предоставьте мне. Пытка? Конечно, к ней можно прибегнуть, если это может привести к чему-нибудь или очистить их души. Я же отправляюсь теперь в Харлем, потому что, скажу вам откровенно, сеньор Рамиро, не считаю такой город, как этот Лейден, безопасным для честного служителя закона. Тут слишком много всякого темного сброда, схизматиков и непокорных закону. Что? Обвинительный акт не готов? Ничего, я подпишусь на бланке, вы можете потом заполнить его. Вот так. Да простит вас Господь, еретики, да обретут ваши души покой, чего, к несчастью, не могу обещать вашим телам на некоторое время. Ах, друг смотритель, зачем вы заставили меня присутствовать при казни этой девушки сегодня ночью, ведь она не оставила после себя состояния, о котором стоило бы упоминать. Ее бледное лицо не выходит у меня из головы. О, эти еретики, как они заставляют страдать нас, верующих. Прощайте, друг смотритель! Я выйду через задние ворота. Кто знает, у главного входа может встретиться кто-нибудь из этого беспокойного люда. Прощайте и, если можете, смягчите правосудие милосердием.

Он вышел. Рамиро же, проводив его до ворот, вернулся. Сев на краю стола, он обнажил свою рапиру и положил на стол перед собой. Затем, приказав подать стул для Фоя, который не мог стоять на израненных ногах, он велел страже отойти, но быть наготове.

– Кроме него, ни одного сановника, – обратился он почти веселым голосом к Мартину и Фою. – Вы, вероятно, ожидали совсем иного! Ни доминиканца[36] в капюшоне, ни писцов для записи показаний, никакой торжественности. Один только краснолицый судейский крючок, который трясется от боязни, как бы его не захватила недовольная толпа, чего я лично очень бы желал. Чего же ждать от него, когда он, насколько я знаю, всего лишь обанкротившийся портной из Антверпена? Однако нам приходится считаться с ним, так как его подпись на смертельном приговоре так же действительна, как подпись папы или его величества короля Филиппа, или, в таких делах, самого Альбы. И вот ваш приговор подписан. Вас как бы уже нет в живых!