Книга Доносчики в истории России и СССР - Владимир Игнатов

Заключение чекистов: «Писатели, проявляющие резкие антисоветские настроения, нами активно разрабатываются. По агентурным материалам… приняты меры активизации разработок и подготовки их к оперативной ликвидации».

Не смотря на явную крамолу, Хозяин не позволил «оперативно ликвидировать» свой золотой фонд. Пошли по другому пути, классиков пугнули так, что большинство «разрабатываемых» замолчало и молчало до самой смерти.

Агентурное «обслуживание» творческой интеллигенции продолжалось и после войны. Стукачи находились в ближайшем окружении Анны Ахматовой. На Ахматову доносили переводчица Софья Казимировна Островская и ученица второго мужа Ахматовой Антонина Михайловна Оранжиреева, по доносу которой был арестован писатель и поэт Даниил Ювачев (Хармс). В ахматовский цикл «Венок мертвым» входит эпитафия «Памяти Анты», то есть Оранжиреевой. О секретной «работе» Островской Ахматова постепенно стала догадываться, но, как вспоминал Иосиф Бродский, Ахматова всегда предпочитала общаться с осведомителем не дилетантом, а именно профессионалом, который «донесет все ему сообщенное в точности, ничего не искажая». Она не прервала резко отношений с Островской. Анту же она так и не раскусила при всей своей проницательности.

В 1950 году министр госбезопасности Абакумов сделал Сталину представление на арест Ахматовой. Однако вождь не спешил и приказал продолжать собирать на нее материал, держа в заложниках повторно осужденного сына поэтессы. Агентурные данные на Ахматову собирались пять лет после смерти диктатора.

В ночь с 12 на 13 марта 1949 года в Москве по доносу коллеги за антисоветскую агитацию арестовали писателя Дмитрия Мироновича Стонова (Влодавского). Постановление на арест подписал министр госбезопасности В. Абакумов после «согласования» с руководителем Союза писателей А. Фадеевым. На пыточных допросах и многонедельных ночных «конвейерах» следователь требовал от Стонова признаться в антисоветской деятельности и дать компромат на друзей-писателей. В сентябре 1949 года он осужден Особым совещанием при МГБ по ст. 58—10 на 10 лет ИТЛ. Срок отбывал в одном из лагерей Красноярского края. В одном из множества доносов, собранных на Стонова, агент «Ильин» сообщал о беседе, в которой Стонов сказал: «А что было бы, если бы Лев Толстой дожил до Советской власти? Старик, как известно, даже царя не боялся… Он мог бы и сейчас написать “Не могу молчать”»…

В другом доносе осведомитель «Чернова» информирует: «Стонов хранит у себя письма писателя Короленко, в которых тот высказывал свои несогласия с политикой Советской власти и свои обиды на органы Советской власти». При обыске крамольные письма «от 9 июня и 19 декабря 1920 г. с жалобой на коммунистическую редакцию, 2 шт.» были изъяты, как записано в протоколе. Лубянские следователи спрашивали арестованного писателя:

«— Вам предъявляются два письма Короленко 1920 года, изъятые у вас при обыске. Зачем вы хранили их с тех пор?

— Я их хранил как реликвию классика.

— Вы их хранили в антисоветских целях, поскольку были указаны некоторые несогласия Короленко с коммунистами. Покажите об этом правдиво.

— Я не отрицаю, что в некоторой части там высказаны мысли, несогласные с Советской властью, однако я их хранил как реликвию классика и антисоветской цели при этом не преследовал…»

В 1951 году по доносу поэта-осведомителя НКВД по печально известной 58-й статье УК на 25 лет лагерей был осужден Ярослав Смеляков. Для него это был второй срок. Первый срок, также по доносу «собрата-поэта», он отбывал с 1934 по 1937 год. Выйдя на свободу в 1956 году, он написал послание своему следователю Павловскому — крупному «специалисту» по выбиванию признаний из поэтов и писателей:

В какой обители московской, в довольстве сытом иль нужде сейчас живешь ты, мой Павловский, мой крестный из НКВД?

И что, пройдя сквозь эти сроки, еще не слабнет голос мой, не меркнет ум, уже жестокий, не уничтоженный тобой. Как хорошо бы на покое, — твою некстати вспомнив мать, — за чашкой чая нам с тобою о прожитом потолковать. Я унижаться не умею и глаз от глаз не отведу, зайди по-дружески, скорее. Зайди. А то я сам приду.

Освобожденный из лагеря в 1951 году поэт и писатель Варлам Шаламов жил сначала на Колыме, затем в Калининской области, а после его реабилитации в июле 1956 года — в Москве. Все это время он находился под «оперативным наблюдением», о чем свидетельствуют многочисленные доносы окружавших его стукачей: «Круг писателей, к которым питает симпатии Шаламов, имеет свои особенности. Он лично знаком и очень любит Пастернака. Этот писатель известен тем, что на всех этапах жизни советского государства его всегда подхватывали наши враги. Однако это его не смущало. Шаламов говорит, что Пастернак не горевал, когда его не печатали. Теперь в Москве читают в рукописях его цикл стихов под названием “Автобиография”. Скоро выйдут в свет эти стихи. Пастернак перед издательством поставил условие — не изменить ни одной строчки, в противном случае пусть эти стихи лежат у меня — это условие издательством якобы принято.

Любит Шаламов стихи Николая Клюева, известного кулацкого поэта. Клюев заявлял, что он не хочет коммуны без лежанки. Когда Клюев попытался написать стихи о Ленине, из этого ничего не вышло. Начинаются эти стихи так: “Есть в Ленине керженский дух, игуменский окрик в декретах”.

Любит Шаламов Есенина, всего, со всеми его недостатками, с идеологическими вывихами, с кулацкими идеями, с путаными заявлениями. А ведь у него есть вещи, которые никак любить и принять нельзя. Ну, хотя бы такие стихи:

Как грустно на земле, как будто бы в квартире, В которой год не мыли, не мели. Какую-то хреновину в сем мире Большевики нарочно завели»[39]. «Любит Шаламов Алексея Крученых, этого сумасшедшего, бездарного пройдоху в литературе».

«На днях Добровольский получил письмо от Шаламова, в котором главное место занимают новые, написанные во второй половине июля, стихи поэта Бориса Леонидовича Пастернака[40]. Шаламов пишет: “Из этих стихов Вы можете видеть, насколько художественно тверда сейчас его рука. Можете видеть и другое — что все, что с нами было, не прошло для него бесследно и что знамя большой русской литературы бы смог держать высоко. Если бы Вы читали его роман, его гениальный роман, Вы увидели бы, что все эти вопросы подняты и ответы утверждаются с толстовской силой…” Добровольский ждет результатов своих заявлений о реабилитации, но за последний месяц никаких извещений ниоткуда не получал… Добровольский сочинил и распространяет следующий анекдот: Хрущев и Тито осматривают Всесоюзную сельскохозяйственную выставку. Тито удивляется богатству и обилию в Советском Союзе. Выходя с выставки, оба они видят сидящего у входа и просящего милостыню нищего. Тито бросает нищему десятирублевую бумажку и проходит дальше. Хрущев останавливается и говорит нищему: “Как тебе не стыдно, шел бы лучше работать!..” — “А я, Никита Сергеевич, — говорит нищий, — этим после работы занимаюсь”. Вообще тема “обнищания” народа, тема “неустойчивой экономики” часто проскальзывает в разговорах и высказываниях Добровольского. В одном из последних писем к Добровольскому Шаламов В.Т сообщает, что он (Шаламов) сейчас много пишет, как в стихах, так и в прозе. О темах и сюжетах своих произведений Шаламов ничего не пишет…»