Книга Русский Дьявол - Анатолий Абрашкин

Иван-царевич сам выбирает невесту, испытывает тайное наслаждение от ее внешнего уродства, не проявляет к ней никаких притязаний и легко переносит годы разлуки. О самой женитьбе опять-таки знают только несколько человек, свято хранящих эту тайну. Но вот наступает критический момент, когда скрывать факт брака от окружающих уже невозможно. И Иван-Царевич отправляется в путь за своей суженой, ждущей его в тридевятом царстве, за «тридесятой» рекой. В обычной, нормальной сказке герой возвратился бы с ней в родительский дом, где и был бы устроен свадебный пир. Собственно, это и обещает уже давно своей супруге Ставрогин. Говорит об этом он и во время ночной встречи.

Но Хромоножка не верит ему. Мало того, что последнее время она видит дурные сны, в которых присутствует Ставрогин с ножом в руках. Она заявляет, что Николай Всеволодович совсем не тот Ставрогин, с которым она венчалась. «Похож-то ты очень похож, может, и родственник ему будешь, — хитрый народ! Только мой — ясный сокол и князь, а ты — сыч и купчишка! Мой-то и Богу, захочет, поклонится, а захочет, и нет, а тебя Шатушка (милый он, родимый, голубчик мой!) по щекам отхлестал, мой Лебядкин рассказывал. И чего ты тогда струсил, вошел-то? Кто тебя тогда напугал? Как увидала я твое низкое лицо, когда упала, а ты меня подхватил, — точно червь ко мне в сердце заполз: не он, думаю, не он! Не постыдился бы сокол мой меня никогда пред светской барышней! О господи! Да я уж тем только была счастлива, все пять лет, что сокол мой где-то там, за горами живет и летает, на солнце взирает… Говори, самозванец, много ли взял? За большие ли деньги согласился? Я бы гроша тебе не дала. Ха-ха-ха! Ха-ха-ха!..»

Ключевое слово здесь — струсил. Не признался перед матерью и гостями, собравшимися в ее доме, что Лебядкина — жена его. Именно за это и получил он пощечину от Шатова. Струсил в истории с Матрешей, струсил и с Лебядкиной. И как тут не вспомнить Иешуа Га-Ноцри из романа Михаила Булгакова, который говорил, что в числе человеческих пороков самым главным он считает трусость. Сказал, как пригвоздил! Спустя некоторое время Ставрогин объявит-таки эту новость губернскому обществу, но это будет уже попытка создать себе алиби.

Марья Лебядкина олицетворяет в романе Мировую Любовь и Вечную Женственность, вершины, которые так и не удалось одолеть Ставрогину. Вячеслав Иванов в статье «Основной миф в романе «Бесы» писал: «Достоевский хотел показать в «Бесах», как Вечная Женственность в аспекте русской Души страдает от засилья и насильничества «бесов», искони борющихся в народе с Христом за обладание мужественным началом народного сознания. Он хотел показать, как обижают бесы, в лице Души русской, самое Богородицу (отсюда символический эпизод поругания почитаемой иконы), хотя до самих невидимых покровов Ее достигнуть не могут (символ нетронутой серебряной ризы на иконе Пречистой в доме убитой Хромоножки). Задумав основать роман на символике соотношений между Душою Земли, человеческим «я», дерзающим и зачинательным, и силами Зла, Достоевский, естественно, должен был оглянуться на уже данное во всемирной поэзии изображение того же по символическому составу мифа — в «Фаусте» Гёте. Хромоножка заняла место Гретхен, которая, по разоблачениям второй части трагедии, тождественна и с Еленою, и с Матерью-Землей; Николай Ставрогин — отрицательный русский Фауст, — отрицательный потому, что в нем угасла любовь, и с нею угасло то неустанное стремление, которое спасает Фауста; роль Мефистофеля играет Петр Верховенский, во все важные мгновения возникающий за Ставрогиным с ужимками своего прототипа. Отношение между Гретхен и Mater Gloriosa — то же, что отношение между Хромоножкою и Богоматерью. Ужас Хромоножки при появлении Ставрогина в ее комнате предначертан в сцене безумия Маргариты в тюрьме. Ее грезы о ребенке почти те же, что бредовые воспоминания гетевской Гретхен…

Мне не надобен нов-высок терем, Я останусь в этой келейке; Уж я стану жить, спасатися, За тебя Богу молитися.

Эта песня Хромоножки — песня русской Души, таинственный символ ее сокровенного келейничества. Она молится о возлюбленном, чтобы он пребыл верен — не столько ей самой, сколько своему богоносному назначению, и терпеливо ждет его, тоскуя и спасаясь — ради его спасения. У Гёте Гретхен песнею о старом короле, когда-то славном на крайнем Западе, в ultima Thule, и о его кубке также обращает к отсутствующему возлюбленному чаровательное напоминание о верности.

Та, кто поет песню о келейничестве любви, — не просто «медиум» Матери-Земли (эллинские систематики экстазов и исступлений сказали бы «от земли одержимая»), но и символ ее: она представляет в мифе Душу Земли русской».

И вот ее-то предает Ставрогин, несостоявшийся Иван-царевич. Лебядкина, чувствуя перемену в Ставрогине, при последней встрече называет его самозванцем. Ставрогин поначалу и не обратил на это внимания, но прозвище это запомнил. Оно совершенно неожиданно всплыло в его сознании в разговоре с Верховенским, когда тот предложил ему роль Ивана-царевича:

«— Ну-с, и начнется смута! Раскачка такая пойдет, какой еще мир не видал… Затуманится Русь, заплачет земля по старым богам… Ну-с, тут-то мы и пустим… Кого?

— Кого?

— Ивана-царевича.

— Кого-о?

— Ивана-царевича; вас, вас!

Ставрогин подумал с минуту.

— Самозванца? — вдруг спросил он, в глубоком удивлении смотря на исступленного. — Э! так вот наконец ваш план».

Примечательно и, конечно же, не случайно, что реакцией на предложение Верховенского служит слово, произнесенное Хромоножкой. Ставрогин окончательно осознает, что не быть ему Иваном-царевичем, воплощением Вечной Мужественности и Мировой Любви! «Заплачет Русь по старым богам», но не по силам Ставрогину сыграть их роль. Иван-царевич — это русский Эрос, воплощенная Любовь, но вот любить-то Николай Всеволодович никого не может — ни влюбленных в него женщин, ни преданную ему мать, ни восхищающихся им мужчин. Силы зла победили в его душе. Отметим одну странную особенность его ночной прогулки: все люди, с которыми он разговаривал, — Кириллов, Шатов, брат и сестра Лебядкины, Федька Каторжный — были впоследствии убиты. Подобно Дьяволу, он во время своего «погружения в Аид» (вспомним: тьма, дождь, грязь и увязание в ней на три вершка!) вынул из своих собеседников душу. Он — последний, с кем разговаривала перед смертью Лиза. «А помните, я вчера, входя, мертвецом отрекомендовалась», — спрашивает она Ставрогина в последнее утро своей жизни. С определенного момента все вокруг него начинает дышать смертью. Он — слуга Дьявола на земле, падший Иван-царевич, бесочеловек. Не забудем и то, что под именем «самозванец» в религиозных спорах неизменно фигурирует Антихрист.

В своем письме Даше Ставрогин написал: «Я знаю, что мне надо бы убить себя, смести себя с земли как подлое насекомое; но я боюсь самоубийства, ибо боюсь показать великодушие». Опять мотив трусости, правда, совершенно в ином контексте. И последняя попытка преодолеть «трусость»: исполнить то, перед чем спасовал Кириллов…

Наверное, самоубийство — закономерный финал жизни Ставрогина. Но если исходить из той начальной задачи, которую ставил перед собой Достоевский, вводя в действие Ставрогина, то на столь печальный закат его жизни можно посмотреть и по-другому. А именно: как на писательскую неудачу. Достоевский не сумел предугадать тип и характер человека, который в будущем сможет возглавить русский бунт, станет его «иконой». Сегодня мы знаем, что таковым оказался Владимир Ильич. Предугадать и предсказать его Федор Михайлович не смог. Хотя сам процесс художественного поиска образа будущего предводителя бунта оказался отнюдь не безрезультатным. Прочитав роман, мы должны были бы заключить, что революцию не возглавит ни аристократ, барич, ни абстрактный мыслитель вроде Ставрогина. Действенной и всесокрушающей окажется натура, сумевшая объединить в себе качества Ставрогина и молодого Верховенского. Ум, интеллект, обаяние и готовность к преступлению одного и хитрость, изощренность, нахальность и готовность убивать другого. Вот «адская смесь», которая взорвала и перевернула Россию. У Достоевского они пока еще существуют сами по себе, их дуэт не сложился в единое целое. Хотя оба уже слишком хорошо понимают друг друга. Ставрогин даже называет Верховенского «обезьяна моя». Но между ними пока пропасть: один из них не может жить с сознанием, что он организатор убийств.