Книга Охота на Вепря - Дмитрий Агалаков

Все вышло, как задумал старый граф. А я теперь был богатым женихом, хоть графине какой руку предлагай и сердце. Но никто не был мне нужен, только моя милая Марфуша, самая прекрасная женщина на земле…

Эпилог

Человеку свойственно изводить себя догадками: а что бы случилось, не оступись он в одном месте, пошире шагни в другом, прыгни подальше в третьем? Как бы тогда сложилась его жизнь и жизнь близких ему людей?..

Я не исключение. Жить прошлым, пытаясь переиграть хотя бы в воображении свою судьбу, надолго стало для меня навязчивой идеей.

Из родного поместья Васильчиковых я уехал, оставив замшелую усадебку с ее домочадцами брату Ивану Ильичу. А сам перебрался в роскошную Воробьевку, где был и лесок, и поле, и озеро. Все как положено у настоящего русского помещика! Марфуша не покладая рук трудилась в новом имении, плела гнездо со всем Богом ей данным умением, которое она с успехом оттачивала еще в доме Сивцовых. Только тут она все делала с великой радостью, с душой! Для своего любимого готовила, для себя и будущих своих детей…

Еще в конце осени она мне сказала:

– Все будет так, как обещала тебе.

– Что обещала, милая? – спросил я.

– Не хотела раньше времени говорить, да теперь, чувствую, нужно сказать. Все равно ведь узнаешь. Я под сердцем твоего ребеночка ношу, Петруша…

– Как же я не заметил, не почувствовал?! – невозможно было передать ту бурю чувств, охватившую и долго не отпускавшую мое сердце. – Я же доктор…

– Эх ты, доктор, – снисходительно улыбнулась она. – Все вы мужчины такие…

– Какие, Марфуша?

– Смешные, вот какие, – ответила она.

Заканчивалась осень 1900 года. Свадьбу мы назначили на третий день после Рождества.

И вот пришла зима. Ночь накануне венчания Марфуша долго не могла заснуть. Положив мне руки и голову на грудь, все смотрела на меня и смотрела, и глаза ее лучились особенно тепло и счастливо. А ведь я и впрямь любил ее, сильно любил, и чувство это только обострялось с каждым днем. Так бывает, когда находишь родную душу, без которой было одиноко и пусто в прежней жизни! И которую, однажды встретив, уже никогда не отпустишь от себя…

– Вот уж не думала, что все так сложится, – говорила Марфуша, пальцем водя по моей груди. – Вот уж не гадала… Ты, Петенька – счастье мое, знаешь об этом?

– Знаю, что ты – луч мой золотой, – отвечал я.

А потом, обхватив ее, теплую и нежную, губами ловя ее губы, трепетно и жадно ласкал. И был уверен, что так будет продолжаться вечность…

В полдень мы выходили из церкви Святого Андрея в крупном старинном селе Дроздово, под которым и была подаренная мне Воробьевка. Было морозно, пар так и валил из наших ртов. А над куполами церковки кружило и пронзительно галдело воронье, неприятно бередя душу. Точно пыталось докричаться до кого-то из нас! Но я не обратил на то внимание. Куда там: счастье переполняло меня! Я не удержался, потянул к себе Марфушу, поцеловал ее в яркие губы. Как лучились ее глаза! Светом небесным, светом земным!..

Справа от меня спускался по ступеням мой брат Иван Ильич, слева от Марфуши – Степан. Народу было немного. Внизу стояли крестьяне, радостно глядели на нас. Я обещал окрестному люду бочонок водки без краев! Мальчишка в шапке-ушанке и затертом полушубке, стоявший среди крестьян, пристально следил за нами с Марфушей. Отчего-то он показался мне знакомым! И очень злым. Так и кололи его глаза! Кто-то из гостей еще бросил ему: «Да ты подвинься, казачок! Ты чей? Откуда?» «Казачок» был единственным, кто не улыбался молодоженам, а смотрел цепко и жестко – смотрел на меня, ловил взгляд. Шагая вниз, я рассеянно улыбнулся ему, еще теснее прижав к себе руку счастливой Марфуши, моей возлюбленной, жены.

И вот тут она прошептала:

– Господи, Анюта…

И я понял, что и она смотрела в эти секунду на мальчишку. А он уже доставал что-то из-за пазухи, и был это, как я успел разглядеть, револьвер. А достав его, громко выкрикнул:

– Господин Васильчиков! Прокляты будьте, прокляты!

Прицелился и выстрелил! Только в это самое мгновение словно что-то качнуло в мою сторону Марфушу, прижавшуюся ко мне спиной, обхватившую меня. Она вскрикнула и еще крепче вцепилась в меня обеими руками. Вороны закружили бешено над церковью, вспорхнув из крон голых деревьев все до единого, закричали надсадно и страшно, что даже уши заложило! Или от второго выстрела?! Это уже стрелял Степан Горбунов, никогда не расстававшийся с револьвером и с ловкостью змеи нанесший ответный удар. Кровавое рваное пятнышко вспухло на лбу мальчишки, отступившего разом, он еще и еще несмело шагнул назад и повалился в снег – на крохотный пятачок, с которого уже стремительно расступались в стороны напуганные мужики и бабы. А потом закричала одна женщина, завопила другая, заохали мужики. А я только и почувствовал, как слабеет в моих руках Марфуша, как я уже крепко держу ее – обездвиженную, точно уснувшую легко и быстро. Ресницы ее дрожали, дрожали губы, а в глазах густо стояли слезы. И лучистость ее глаз становилась все более прозрачной, исчезающей, неземной.

– Люблю тебя, Петруша, – только и успела прошептать она. – Больше жизни люблю…

А потом глаза ее потухли, а я только через туман слышал крики и плач женщин, и голос брата, что-то быстро говорившего мне…

Марфушу мы похоронили на третий день, но уже в Васильевке, на берегу озерца, где я однажды признался ей в любви. Отпевали ее в той же церкви, где венчались мои бабка и дед. Я был точно во сне все это время – и в дороге, у ее замерзшего гроба, и на кладбище, где также надсадно кричало воронье. Они, эти птицы, точно все знали наперед и передавали друг другу горькие вести!

«Злым мальчишкой», убийцей, была Анюта Кабанина, сумевшая вернуться на Волгу и пожелавшая отомстить главному преследователю ее мужа и виновнику смерти своего неродившегося дитя.

О чем я думал порой, так это о том, что мы в угоду своим замыслам лишили ее ребенка – лишили безжалостно и жестоко, хоть и не по своей воле. Но кому из живущих на земле ведомо хоть что-то об этой самой воле? О том, чьи мы исполнители? И где конец той веревочки, которую однажды вкладывают нам в руку при рождении? И говорят: «Ступай с богом…»

Ведь был у нас другой путь: охотиться на Дармидонта Кабанина, не вовлекая в эту охоту его жену и ребенка, которого она носила в своем чреве.

Жизнь без Марфуши если и не потеряла для меня смысл, то стала совсем иной. Так много пустоты вошло в нее! Черным бездонным колодцем стала она. Такую вовек не изжить.

Древние говорили: «Истина в движении». Стоит остановиться, и вот ты уже спрашиваешь себя: а нужно ли все это: просыпаться и засыпать заново? Но так и до петли недалеко! Так что стоит двигаться, покуда работают ноги и руки, покуда изобретательна голова. Идти вперед – все, что нам остается!

Никого из людей, замешанных в этой истории, видеть мне более не хотелось. Переписку с графом Кураевым я прервал сам. Даже со Степаном Горбуновым я виделся только один раз, на похоронах. При встрече с этими людьми все мне напоминало о Марфуше! О том, что могло бы быть, и чему уже не быть никогда.