Книга Слово и "Дело" Осипа Мандельштама. Книга доносов, допросов и обвинительных заключений - Павел Нерлер

В Москве репутацией «молотобойца» пользовался уже упоминавшийся следователь Г.С. Павловский.

А может быть, мандельштамовский следователь тоже был из «молотобойцев»? Может, Осипа Эмильевича били, мучили, опускали, требовали, чтобы он назвал сообщников? Ведь появилась же откуда-то в обвинении запись «эсер», как появились у него самого боязнь быть отравленным и другие признаки явного обострения психического расстройства на этапе и в лагере? И что означают сведения Домбровского о роли бухаринских записочек в судьбе О.М.? В свете мартовского процесса над Бухариным в этом, кажется, есть своя логика[466].

Теперь, когда следственное дело стало доступно и введено в научный оборот[467], многое, очень многое прояснилось; многое – но не всё.

Через три дня после снятия отпечатков пальцев – 17 мая – состоялся единственный запротоколированный в деле допрос. Следователь – младший лейтенант П. Шилкин – особенно интересовался не столько нарушениями административного режима, сколько тем, кто из писателей в Москве и Ленинграде поддерживал О.М., но в особенности знакомством О.М. с Виктором-Сержем, что являлось явным отголоском ленинградских дознаний.

Допросом чекистская пытливость не ограничилась. Искали рукописи, посылали запрос в Калинин, поручая обыскать квартиру, где жил О.М. (в сочетании с путаницей с адресами ушло у них на это двадцать дней – от 20 мая до 9 июня[468]). Но там ничего уже не было: Надежда Яковлевна опередила оперативников и прибрала заветную корзинку со стихами.

Оперативная активность имела еще одно русло – медицинское. 20 июня т. Глебов[469] направил в 10-й отдел ГУГБ запрос, по-видимому, о состоянии душевного здоровья О.М., сидевшего в это время во внутренней тюрьме ГУГБ. Ответ за № 543323 с подписями начальника тюремного отдела НКВД СССР майора госбезопасности Антонова[470] и начальника 3-го отделения того же отдела старшего лейтенанта госбезопасности Любмана был послан 25 и получен 28 июня.

Вердикт комиссии: «Как недушевнобольной – ВМЕНЯЕМ»! Именно так, заглавными буквами, написано в документе, словно этой формулировки одной и недоставало для какого-то особого, нам недоступного, чекистского представления о красоте следствия!

Теперь – имея на руках такой протокол, да еще шпаргалку-письмо Ставского – не так уж и трудно составить обвинительное заключение. И хотя первоначально намечавшийся «террор» был отставлен, О.М. обвинили, как и в 1934 году, по статье 58, пункт 10: «Антисоветская агитация и пропаганда».

По всей видимости, обвинительное заключение у Шилкина было готово еще в июне, если не в мае, но задержка с ответом из Калинина и необходимость освидетельствовать душевное здоровье поэта – а может, и другие причины – привели к тому, что утверждено оно было только 20 июля:

Следствием по делу установлено, что Мандельштам О.Э. несмотря на то, что ему после отбытия наказания запрещено было проживать в Москве, часто приезжал в Москву, останавливался у своих знакомых, пытался воздействовать на общественное мнение в свою пользу путем нарочитого демонстрирования своего «бедственного» положения и болезненного состояния. Антисоветские элементы из среды литераторов использовали Мандельштама в целях враждебной агитации, делая из него «страдальца», организовывали для него денежные сборы среди писателей. Мандельштам на момент ареста поддерживал тесную связь с врагом народа Стеничем, Кибальчичем до момента высылки последнего за пределы СССР и др. Медицинским освидетельствованием Мандельштам О.Э. признан личностью психопатического склада со склонностью к навязчивым мыслям и фантазированию. Обвиняется в том, что вел антисоветскую агитацию, т. е. в преступлениях, предусмотренных по ст. 58-10 УК РСФСР. Дело по обвинению Мандельштама О.Э. подлежит рассмотрению Особого Совещания НКВД СССР.

Клешня Особого совещания дотянулась до мандельштамовского дела только 2 августа. Круглая печать и штемпель-подпись ответственного секретаря Особого совещания «тов. И. Шапиро» на типовом бланке «Выписки из протокола ОСО при НКВД СССР» удостоверяют, что в этот день члены ОСО слушали дело № 19390/ц о Мандельштаме Осипе Эмильевиче, 1891 года рождения, сыне купца, бывшем эсере. Постановили: «МАНДЕЛЬШТАМ Осипа Эмильевича за к.-р. деятельность заключить в ИТЛ сроком на ПЯТЬ лет, сч‹итая› срок с 30/IV–38 г. Дело сдать в архив». На обороте – помета: «Объявлено 8/8–38 г.», и далее – рукой поэта: «Постановление ОСО читал. О.Э. Мандельштам».

А накануне, 4 августа, на О.М. было заведено новое, тюремно-лагерное дело. После объявления приговора О.М. около месяца провел в Бутырской тюрьме.

Бывшие казармы Бутырского гусарского полка даже после переоборудования под тюремный замок были рассчитаны приблизительно на двадцать тысяч арестантов[471]. Но, по свидетельствам узников, перенаселенность в камерах Бутырок была пяти– или шестикратной, причем самое жестокое время наступило именно в середине 1938 года.

…16 августа мандельштамовские документы были переданы в Бутырскую тюрьму для отправки на Колыму. 23 августа он успел получить последнюю в своей жизни весточку из дома – денежную передачу от жены (сохранилась квитанция на 48 рублей, датированная этим числом), а 8 сентября столыпинский вагон увез О.М. в последний его путь – в далекое нелазоревое Приморье, – навстречу гибели.