Книга Николай Клюев - Сергей Станиславович Куняев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И напрасно Ходасевич не пожелал вспомнить ни «Тонкую рябину» И. Сурикова, ни «Песню разбойника» А. Вельтмана, ни «Среди долины ровныя» А. Мерзлякова, ни «Дубинушку» А. Ольхина, ни «То не ветер ветку клонит…» С. Стромилова, ни своих любимых «Коробейников» Н. Некрасова (маленький отрывок из большой поэмы стал воистину народной песней)… Интересно, кстати, вспоминал ли Владислав Фелицианович, когда писал уже за границей мемуар о Есенине, где привёл и свою переписку с Ширяевцем, строки о «прекрасном будущем русского народа» — к каковому «будущему» он не пожелал вернуться из-за рубежа?..
Не исключено, что «ходасевичской» логикой руководствовались многие стихотворцы, объединившиеся вокруг «Альманаха Муз», где публиковались, в частности, стихи Ахматовой, Гумилёва, Георгия Иванова, Рюрика Ивнева, Кузмина, Липскерова, Константина Ляндау, Николая Недоброво, Бориса Садовского — которые, по воспоминаниям Владимира Чернявского, тоже печатавшегося в сборнике, заявили, что не будут участвовать в альманахе, «если на его страницы будут допущены „кустарные“ Клюев и Есенин». Все добрые слова о Клюеве, написанные и сказанные ими, остались в прошлом.
Ширяевец, почуяв еле скрытый снобизм адресата, ответил своему корреспонденту зло, иронично, с явным нежеланием вдаваться в полемику по существу. Тем паче что явно ощутил пожелание Ходасевича — «слиться с общей массой литераторов» (о чём писал Сакулин). Ответил — в тон и в такт, дескать, не обижайтесь на «убогонького»…
«Отлично знаю, что такого народа, о каком поют Клюев, Клычков, Есенин и я, скоро не будет, но не потому ли он и так дорог нам, что его скоро не будет?.. И что прекраснее: прежний Чурила в шёлковых лапотках с припевками да присказками, или нынешнего дня Чурила, в американских щиблетах, с Карлом Марксом или „Летописью“ в руках, захлёбывающийся от открывающихся там истин?.. Ей-богу, прежний мне милее!.. Знаю, что там, где были русалочьи омуты, скоро поставят купальни для лиц обоего пола, со всеми удобствами, но мне всё же милее омуты, а не купальни… Ведь не так-то легко расстаться с тем, чем жили мы несколько веков! Да и как не уйти в старину от теперешней неразберихи, ото всех этих истерических воплей, называемых торжественно „лозунгами“… Пусть уж о прелестях современности поёт Брюсов, а я поищу Жар-Птицу, пойду к тургеневским усадьбам, несмотря на то, что в этих самых усадьбах предков моих били смертным боем… Придёт предприимчивый человек и построит (уничтожив мельницу) какой-нибудь „Гранд-Отель“, а потом тут вырастет город с фабричными трубами… И сейчас уж у лазоревого плёса сидит стриженая курсистка или с Вейнингером в руках, или с „Ключами счастья“. Извините, что отвлекаюсь, Владислав Фелицианович. Может быть, чушь несу я страшную, это всё потому, что не люблю я современности окаянной, уничтожившей сказку, а без сказки какое житьё на свете? Очень ценны мысли Ваши, и согласен я с ними, но пока потопчусь на старом месте, около Мельниковой дочки, а не стриженой курсистки… О современном, о будущем пусть поют более сильные голоса, мой слаб для этого…»
И уж совершенно в особом свете воспринимал Ширяевец строки про «барина Городецкого», уже зная от Клюева все похождения этого «барина» и прочитав письмо самого Городецкого с жалобой на то, что Есенин и Клюев его «предали», а также получив клюевские «Мирские думы» с надписью, только укрепившей Александра в правильности избранного пути: «Русскому песельнику Александру Ширяевцу — моему братику сахарноустому с благословением и молитвой о даровании ему разумения всерусского слова не как забавы, а как подвига и жизни бесконечной. Николай Клюев, январь 1917 г.».
О Ходасевиче же у Клюева через несколько лет нашлись совершенно иные слова, записанные Николаем Архиповым: «„Сердце словно вдруг откуда-то…“ — вот строчка, которой устыдился бы и Демьян Бедный! А она пышно напечатана в „Тяжёлой лире“ Владислава Ходасевича… Проходу не стало от Ходасевичей, от их фырканья и просвещённой критики на такую туземную и некультурную поэзию, как моя „Мать-Суббота“. Бумажным дятлам не клевать моей пшеницы. Их носы приспособлены для того, чтобы тукать по мёртвому сухостою так называемой культурной поэзии. Личинки и черви им пища и клад. Пусть торжествуют!»
«Ходасевич это мёртвая кость, да и то не с поля Иезекиилева, а просто завалящая».
* * *
Есенинская «Радуница» сразу стала объектом пристального внимания критиков, которые наперебой сравнивали молодого поэта с Клюевым. Наиболее отчётливо эту параллель выстроил тот же Сакулин: «Как и у Клюева… „любовь к отечеству“ слита у Есенина с „плакучей думой“ о родине, об этой „горевой полосе“. И он, юный, рвётся к небесному, к вечному… В сердце юноши-поэта „почивают тишина и мощи“, и язык его становится похож на язык Клюева… Клюев и Есенин — тоже „народ“, как и те, кто поёт залихватские частушки… „Народ“ есть нечто многосоставное и сложное; он, если угодно, действительно сфинкс…
Клюев и Есенин нашли заветный клад из самоцветных камней. Благоговейной рукой они выкладывают из них художественно-мозаичные образы. А иногда беззаботно подбрасывают на ладони, любуются их ярким блеском и сочетанием красок…»
Зоя Бухарова акцент сделала на разнице «подхода к темам, манере и формы трактовки». А как общее — было обозначено «кроме их постоянно-совместного публичного выступления, только одно: народность».
Для самого же Клюева разница состояла не в «манере» и не в «форме», а в другом — самом существенном.
«Теперь я в Петрограде живу лишь для Серёженьки Есенина, — писал он Ширяевцу в начале 1917 года, — он единственное моё утешение, а так всё сволочь кругом. Читал ли ты „Радуницу“ Есенина? Это чистейшая из книг, и сам Серёженька воистину поэт — брат гениям и бессмертным. Я уже давно сложил к его ногам все свои дары и душу с телом своим. Как сладостно быть рабом прекраснейшего! Серёженька пишет про тебя статью. Я бы написал, но не умею. Вообще я с появлением Серёженьки всё меньше и меньше возвращаюсь к стихам, потому что всё, что бы ни написалось, жалко и уродливо перед его сияющей поэзией. Через год-два от меня не останется и воспоминания…»
Кажется, что Клюев утрирует. На самом деле он видел в есенинской «Радунице» те естественные чистоту, лёгкость и гармонию рисунка, непринуждённо соединяющего человеческое с божественным, что в настоящее время покидали его собственные стихи, отягощённые тревожными видениями, неподъёмными для души. Слово, призванное для их воплощения, становилось всё более насыщенным гнетущей энергией преодоления, и кажется, что в «Поддонном псалме», который поначалу носил название «Новый псалом», эта поддонная сила вторгается в мир клюевской Руси из-за посмертных пределов, угрожая не только ушедшим за земную черту, но и живым.
Его всё чаще навещала умершая мать, и он вспоминал, как она явилась к нему во сне после похорон и «показала весь путь, какой человек проходит с минуты смерти в вечный мир…».
Эти видения были явлены поэту задолго до открытия «чёрных дыр» во Вселенной.
