Книга Период полураспада - Елена Котова

На кухне у Кости – на Олимпе – работать было не в пример веселее, чем в трюме. На ежегодное собрание МВФ и Всемирного банка – один из главных форумов финансово-экономической элиты мира – Костя пригласил в качестве гостей ведущих банкиров своей страны со словами: «Тут все ведущие банки мира тусуются. Наши ничем не хуже». К делегации банкиров он приставил именно Лену Котову, та снова встретилась и с Гусинским, и с Ходорковским, которых она повела в тот же затрапезный ресторан TGI’sFriday, а те с удовольствием ели мексиканский фаст-фуд, сидя в ярких, только что купленных тишотках без пиджаков, и пили пиво за четыре доллара.

В последний вечер ужин для русской делегации в закрытом частном клубе давал американский банк JP Morgan. После десертов, перед кофе, конечно, полагались речи. К микрофону вышел глава российской делегации Александр Шохин, откашлялся, набрал воздуха… Но тут из-за своего стола поднялся председатель Центробанка, финансовый гуру и советской власти, и новой России, Виктор Геращенко. Поправив на пузе брючный ремень, он громко произнес по-русски:

– Пока они тут звездеть будут, пойду-ка я лучше поссу… – Геракл был феноменальным человеком.

Следующим вечером делегация улетала в Москву. Все толпились у отеля в ожидании начальства, посольские клерки демонстрировали свою полезность, озабоченно поглядывая на часы и сокрушаясь, что на базе St Andrews правительственный борт ждет уже полтора часа. Подкатил длинный лимузин, и из него выбрались сильно нетрезвые Герашенко, Шохин и Кагаловский.

– Ленок, – к изумлению посольских, Шохин направился прямо к Лене Котовой. – Я помнил, что что-то забыл. Щас вспомнил. Что не мог улететь, не попрощавшись с тобой. Дай, я тебя поцелую. Ну чё, мужики, все в сборе? Тогда кого ждем? Погнали! Лукин, чё стоишь, – обратился он к послу в США, – командуй: «По коням»…

Юрку мать пристроила в Saint Albans School. Поскольку мальчик был в России, директор школы в порядке исключения разрешил, чтобы экзаменационную работу по математике и сочинение, а также transcripts, иными словами, дневник, он прислал по почте. Работу по математике и сочинение Лена с сыном написали еще в Москве, а сейчас офис Кагаловского веселился, заполняя дневник, купленный в магазине канцтоваров и присланный из Москвы. Разными почерками и чернилами в него вписывались: «пять, пять, пять, четыре, пять… а тут для правдоподобия можно и троечку…» Нехорошо, наверное, лепить всем трудовым коллективом фиктивный дневник, но это же не обман, – считала Лена. Ее сына просто измордовала советская школа, любить которую невозможно. Ее долг – дать сейчас сыну шанс, и он непременно полюбит учебу, он увлекающийся и умный. С экзаменационными работами, дневником, а главное, с рекомендательными письмами Памелы Гарриман и Билла Мариотта-младшего Лена отправилась к директору лучшей школы Вашингтона, стоящей у подножия Национального собора. Решив вопрос со школой, она принялась искать дом.

Домушка на опушке, три спальни и две ванных. Район не ахти, но пристойный, в самом конце улицы Небраска, на краю парка. Старый, вросший в землю домушка, запущенный и вонючий. Зато цена смешная – после смерти хозяев наследники торопятся продать. Подписание контракта назначили на конец мая, а в майские праздники уже должен был приехать Юра, и Лена считала часы до встречи с сыном: они не виделись с февраля.

Новый мир и его отражения

Бабушка и папа передали тринадцатилетнего Юру с рук на руки стюардессе Lufthansa, та повела его в салон первого класса – переезд оплачивал МВФ. Юра не мог поверить, что его, обычного пацана, везут через океан в Америку первым классом. Он понимал, что летит к маме, и что это навсегда. Хотел ли он этого? Хотел… Оставлял ли он в России что-то дорогое ему? Скорее нет, чем да. Разве что друга Олега Демидова и собственную, внезапно вспыхнувшую любовь к Кристине…

Юра сидел в кресле, чиркая в блокнотике, который был у него наподобие дневника: «Зачем меня туда везут?..» – и, наверное, это и было главным. Мама всегда решает за него. А если бы он решал сам, что бы он решил? Этого вопроса Юра себе не задавал, но больше всего саднило сердце воспоминание о том, как пару недель назад он стоял во дворе на Болотниковской на горке, мокрой от только что стаявшего грязного московского снега. Он стоял тогда на ней и вспоминал, как бабушка заставляла его тащить ведро на помойку, а дед вырывал у него ведро и шел на помойку сам. Он вспоминал, как дедушка во дворе лепил огромную, больше внука, снежную крепость, как пускал внука с этой горки вниз на санках, и как Юра был счастлив от того, что летит вниз быстрее всех остальных детей, и как горка казалось ему тогда огромной, а на самом деле она совсем маленькая. Юра вспоминал все это и думал, что эту горку, с которой он съезжал, сколько себя помнил, он видит последний раз в жизни.

Стюардессы прыгали вокруг него, спрашивая, куда он летит и почему один. Он же чувствовал себя гадко среди пассажиров первого класса: в дурацкой кожаной куртке, которую мама купила в Праге, потому что там кожа, видите ли, дешевая, и еще более дурацкой желтой рубашке, выбранной бабушкой. Почему он не выбрал сам, что ему надеть? Этого вопроса он себе тоже не задавал. Он только хотел, чтобы приставучие стюардессы наконец отстали. Правда, горячие плюшки принесли вкусные, и варенье… Юра еще не знал, что плюшки называются «круассаны», он пил кока-колу и старался не обращать внимание на приставучих стюардесс.

Во Франкфукте стало совсем мерзко. Его заперли в крохотной комнате и приносили каждый час сэндвич и колу, на которую он уже не мог смотреть. Сидеть надо было четыре часа. Юра чиркал в своем блокноте, и с каждым часом его записи становились все мрачнее. Ему уже не хотелось в Америку, ему хотелось назад, в «Отрадное», к Яне и Кристине. Зачем он позволил себя увезти? Зачем его разлучили с Кристиной? Все девчонки в Америке наверняка будут строить из себя гордых и неприступных, пытаться его опекать, но в том, что они все шлюхи, Юра был уже уверен. Все женщины такие. Одна Кристина другая. Но ее он больше не увидит… Ни-ког-да… А виновата только мама, которая всегда делает по-своему, а с ним не считается. Впрочем, с ним не считается никто… разве что дедушка, которого уже нет.

Через четыре часа вылет на Вашингтон отложили еще на два, и Юра подумал, что все так и должно было быть: он улетел из России и никогда не долетит до Америки. Его навсегда заперли в клетке без окна и никто его не хватится в этом грёбаном Франкфурте…

После взлета из Франкфурта принесли обед, это Юру немного развеселило: он никогда не ел лобстеров и не представлял, что когда-нибудь попробует. А тут поднос, крахмальная салфетка, ножи, вилки, розовый лобстер, и вся эта роскошь – ему. А сока и кока-колы – хоть залейся, жаль, что уже не лезет. А еще суфле, мороженое… Он уже не мог смотреть на еду. Вообще-то он очень устал, но не мог заснуть от возбуждения, от унижения сидения взаперти. Сидел и чиркал в блокнотике. Потом все же задремал.

Когда он проснулся, самолет шел на посадку. Он выглянул в окно: небоскребы… Шпили, гладь воды с трех сторон… Все такое знакомое. Да это же Нью-Йорк! «Вообще-то Нью-Йорк– клёвый город». Тут он снова стал проваливаться в дрему, из которой к нему пришла странная мысль: «А почему Нью-Йорк? Мама же живет в Вашингтоне?» Впрочем, ему было уже все равно. Тут стюардессы стали снова его трясти, не давая заснуть, говоря, что надо выходить из самолета.