Книга В объятиях дождя - Чарльз Мартин

«Только не говори мне, что ты сама никогда не помышляла о том же – покончить с ним навсегда!»

«Дитя, мои собственные грехи тоже ожидает неминуемое возмездие, и да, видит Бог, я тоже думала об этом. И чуть ли не каждую минуту своей жизни. Я даже купила револьвер. Но помышлять и совершить – между этим существует большая разница!»

«Но мисс Элла, что же будет со мной?»

«А ты стань чудом света в преисподней – внеси туда свой свет!»

Через несколько часов санитары уложили Рекса на носилки и вкатили их в лифт. Через неделю я внес его в свой грузовик и отвез в Клоптон. Это был долгий путь, мы оба не проронили ни слова. Мы впервые так долго находились вместе с отцом. Каждая телефонная будка на пути стала для меня искушением и еще одной утраченной возможностью. Я мог бы засунуть его в будку, и никто никогда бы об этом не узнал. Во второй половине пути пришлось закрыть окно с его стороны. Из-за апоплексического удара он не мог контролировать свой кишечник, и его содержимое извергалось так же неудержимо, как он некогда сам глотал спиртное. Когда мы уезжали из Атланты, врач, которого я пригласил к нему, сказал, что Рекс нуждается в круглосуточных наблюдении и помощи. Я знал только одно место, где это можно было обеспечить, и сразу же поехал в «Роллинг Хиллз». Я оплатил его проживание там, а потом появились двое мускулистых парней в синих непромокаемых штанах и коричневых рубашках, положили его на перевозку, вкатили в душевую и включили шланги. Вымыв Рекса, они напялили на него памперсы и отвезли в палату, где уже лежал парализованный судья Фолкнер.

Когда мы вошли, судья смотрел по телевизору фильм «Доктор Фил»[28].

«Привет, сынок. Ну как твой папаша?»

«Он был таковым когда-то».

Судья кивнул и облизнулся:

«Звучит так, словно у тебя с ним возникли какие-то проблемы».

«Можно сказать и так, – подытожил я, – если бы он хоть мог говорить или сосчитать до десяти, но он и этого не может, поэтому у меня будут проблемы на протяжении всей его жизни».

Судья подул на мембрану дыхательной трубки – таким образом, используя давление воздуха, он мог регулировать работу различных электрических приспособлений, например выключать телевизор. Его вид произвел на меня тяжелое впечатление, а он снова облизнулся, что тоже вывело меня из себя, и сказал:

«Не думаю, что “Доктор Фил” будет пользоваться большим успехом. Я хотел его выключить, но руки не поднимаются с тех самых пор, когда тот маленький подонок пырнул меня в спину перочинным ножом. Это случилось как раз тогда, когда я, вместо того чтобы засадить за решетку, позволил взять его на поруки. Но все это не может служить оправданием для плохих манер, сынок. Я – судья Фолкнер, но ты можешь называть меня просто судья».

Я посмотрел на эту сточную яму в образе человеческом, и меня озарило: да, я нашел подходящее, нет – самое подходящее место для Рекса Мэйсона. Я протянул руку и сразу ее отдернул:

«Меня зовут Такер Рейн, а это, – и я указал на Рекса, – это Рекс Мэйсон».

Пока я ворошил свое прошлое, Кэти слегка отвернулась.

– Пять лет подряд судья разговаривал с Рексом. Без передышки. А Рекс никогда не выносил людей, которые говорят слишком много, так что присутствие судьи стало для него заслуженным возмездием.

Я снова замолчал, и так прошло несколько минут, а Кэти смотрела в окно, избегая моего взгляда.

– Через несколько недель я снова взялся за фотокамеру, потому что Док стал нагружать меня работой, да так, что я занимался съемкой по девять-десять месяцев в году, и мое имя появилось на обложках многих известных журналов.

Тут Кэти, холодно взглянув, отвернулась, скрестив руки на груди, и я даже заметил мурашки у нее на шее, хотя ее короткие, в подражание Джули Эндрюс, волосы уже отросли и теперь стали заметны их черные корни. Она прислонилась к окну и не отрывала взгляд от пастбища:

– Ты всегда так относился к своему отцу?

– Что ты хочешь сказать этим «всегда»?

– Всегда его ненавидел? – задумчиво пояснила она.

– А ты, между прочим, любишь задавать трудные вопросы, не так ли?

Она отрицательно покачала головой, а мне вдруг захотелось войти в комнату, но я передумал.

– Да, – с усилием отвечал я, перебарывая душевную боль, – хотя думаю, что, наверное, был такой момент, когда в юности я лелеял мечты о более родственных отношениях между нами, но он быстро развеял мои фантастические мечтания.

Кэти снова молча посмотрела на меня. Взгляд этот был испытующий, словно она ставила мне отметку за поведение, и мне стало не по себе: казалось, она что-то непременно хотела вытащить из меня, а я вовсе не собирался с ней откровенничать, но все же сказал, указывая в сторону «Роллинг Хиллз»:

– Если бы он мог говорить, он бы проклял меня и моих потомков за то, что я упрятал его в приют. И я, между прочим, испытываю от этого глубокое удовлетворение.

Кэти прикусила нижнюю губу и снова испытующе на меня посмотрела.

– Ты говоришь о нем так, словно он даже не человек и у тебя нет к нему ни малейшей привязанности.

– Представь себе, что ты проигрываешь бейсбольный матч и стараешься изо всех сил, чтобы заработать на хлеб семье. А потом терпишь не одно, а два поражения. Вскоре тебе подворачивается работенка, но для этого тебе придется уехать из дома, а твой босс чересчур требователен. Ты проигрываешь в третий раз, но сил у тебя больше нет, ты ни на что не способен, все время проигрываешь, ты – лузер, ты – исчадие ада.

Она снова уселась на пол и посмотрела на меня с насмешливым любопытством, а я наконец вошел в комнату и остановился на том самом месте, где едва не задушил Рекса, сунув ему в глотку револьвер. Это воспоминание мелькнуло, словно кадр из фильма, и я опять мысленно, но как будто со стороны увидел эту сцену.

А Кэти посмотрела в окно и вытерлась рукавом: макияж буквально стекал у нее по лицу. Наступила пауза, долгая и трудная, и я не выдержал:

– Несколько лет назад Док послал меня на съемку. Я должен был заснять работу нефтеналивного судна в Атлантическом океане для фильма об одном дне жизни и работы экипажа, но я тогда не подозревал, что на моей любимой миллиметровке 17–35 есть царапина, и довольно большая. Так получилось, что, глядя в глазок фотокамеры, я ее не заметил, настолько она была тонкая. Тем не менее она присутствовала, и я, конечно, должен был перед съемкой камеру проверить, но в спешке ни о чем таком и не вспомнил. Когда Док получил фильм, то просто взбесился:

«Такер, – взревел он, – как же ты мог допустить такое!» – Он, конечно, был прав. Эта проклятая царапина испортила не один кадр, она испортила всю пленку, пока я не заменил линзу. Да, мне пришлось, в конечном счете, ее заменить: практически каждый кадр был испорчен. Дефект был виден на девяноста процентах всех снимков.