Книга Ворошиловград - Сергей Жадан

Воздух был по-экваториальному теплый и густой, желток солнца плавал в воде, словно в кипящем масле. Они отпросились у старого, измученного бездельем грека и сошли в порт с его тысячью баров, кофеен и пабов. И двинулись по набережной Клар-Ки, правда, только до ближайшей пивной, где на них якобы случайно свалились три китайские проститутки, две нормальные, третья — совсем девочка, так что он, Николаич, на какое-то мгновение испугался, поскольку знал, что в Сингапуре можно всё, но только после восемнадцати лет. И в нем уже было проснулось его вечное жмотство, от которого он так старательно пытался избавиться. Но все начали его успокаивать, и им это в итоге удалось. Слишком уж ему, Николаичу, хотелось, чтобы они считали его своим, слишком уж он старался им понравиться, всё это должно было произойти и произошло. Николаич опьянел уже после рома. А когда взяли такси и поперлись в Чайна-таун, и там, в тесных шумных кварталах, на какой-то полулегальной квартире, откуда-то появилась ужасная китайская водка, он уже вообще мало что понимал. Тем более, они ему всё время подливали, смеясь и хлопая по плечу, так что он совсем расслабился и потерял контроль. Одна проститутка — толстая и голосистая — сидела на полу, выкрикивая что-то непонятное и всё время одергивая короткую, красного цвета, юбку. Другая — худая, с большой грудью, которая печально колыхалась, отвлекая и отпугивая. А вот третья, самая молодая, тихая и грустная, стояла у окна, и горячий отблеск уличных ламп золотил ее кожу. Короткие волосы делали ее совсем юной, похожей на школьницу, если бы не толстый слой косметики, но Николаичу и это нравилось, потому что выглядело тоже по-детски, мило и ненавязчиво. Ее пухлые губы и длинная тонкая шея, перетянутая кожаным ошейником с металлическими шипами, его, Николаича, окончательно убил особенно ошейник. Он совсем потерял голову от этой школьницы, крутился возле нее и пытался завести светскую беседу, вспоминая, как звучат на английском корабельные термины. Одета она была в красную короткую майку на бретельках, изумрудную юбку и яркие розовые чулки, легкие сандалии звонко шлепали при ходьбе. А еще нежный пушок на плечах и портрет Иисуса на правой лопатке, хотя была она, кажется, буддисткой. И вот Николаич извивался вокруг нее, словно уж, а они всё его подбадривали, говоря: давай, шеф, будь мужиком, ты же один из нас. Он решился ее поцеловать. Дыхание у нее было горьковато-терпким, с привкусом огня и пепла. Целовалась она умело и охотно, Николаича так еще никто в жизни не целовал. И уж тут они все не выдержали и весело заревели, показывая пальцами на возбужденно-растерянного Николаича: мол, давай, шеф, трахни этого мальчика, раз уже ты к нему так присосался, возьми его за яйца! Проститутка тоже заливалась смехом, а толстушка — та просто каталась по полу и истерично билась об него головой. И мальчик-школьник с Иисусом на спине тоже легко и презрительно смеялся, впрочем, не отпуская Николаича от себя, что вызывало новые приступы смеха. Николаич, который вмиг протрезвел и понял, что на самом деле произошло, стоял, не в силах сдвинуться с места, приходя в себя и опускаясь глубоко-глубоко под мутную теплую воду, откуда его уже никто и никогда не сможет достать.

И нужно сказать, это подействовало. Во-первых, старшие больше не осмеливались его гонять. Гоняли других, а к нему начали относиться с симпатией и пусть и сдержанной, зато искренней приязнью. Его зауважали. Как-то все вдруг поняли, что раз он не побоялся выступить в одиночку против местных, то не совсем он конченый в плане коммуникаций и социальной иерархии. А главное — это внезапно поняла и Ася, от которой уже вообще никто ничего не ждал. Поняла, и именно тогда, нужно сказать, у них всё и началось. И он вспомнил ту последнюю ночь, накануне их отъезда, когда вода была уже по-осеннему холодной и песок пропитывался ею, как хлеб молоком. Они впервые занимались любовью, спеша и догоняя время, необратимо уходившее, пытаясь наверстать все эти дни, приливы и отливы, циклоны и антициклоны, солнечные полдни и туманные вечера, даже не сбрасывая одежды, она просто расстегнула змейку на джинсах и впустила его в себя, и он с удивлением ощутил, как просто и глубоко, оказывается, можно войти в женщину. Ее бюстгальтер светился под луной, как чайка, а в волосы набивался мокрый прибрежный песок, бессовестно попадая ей под одежду.

И главное даже не то, что так произошло. Произойти могло что угодно, тем более — после такой пьянки. Главное в другом. Главное, что ему это по-настоящему понравилось. И он уже не мог забыть этого чертового китайца с его нежной кожей и длинными ногами, тот снился ему ночами, мешая спать. И этого он им так и не простил. Даже потом, когда прошло столько времени, когда он давно уже уволился и начал новую жизнь, когда попал в фирму и работал на Марлена Владленовича, боясь его и не смея выказать своего страха, — он так и не простил своей команде того стыда и того кошмарного возбуждения.

Наверное, тогда он и понял, что главное — не отводить взгляда, уметь воспринимать проблему как неминуемую данность, что неожиданно появляется, но потом неминуемо отступает. Главное — не бояться. Ну, и саперную лопатку желательно иметь при себе.

И вот теперь, стоя тут перед ними, он снова всё это вспомнил — и порт, и пабы, и этого малолетнего трансвестита, и главное — это ощущение опущенности, от которого он так и не смог избавиться. И так всю жизнь — все его попытки сделать все как следует заканчивались какой-нибудь бедой. Вот как теперь, когда все его бросили, когда седой свалил в город жаловаться и военные тоже свалили жаловаться, остались одни цыгане, но они смеются над ним, над его перепуганным лицом, над его дурацким камуфляжем, над всеми его попытками выглядеть солидно и серьезно. Они опускали его, загоняя в угол, добивая палками и не оставляя ему никакого шанса.

Хотя дело, конечно, не в лопатке. Просто они, пацаны, видели это всё с детства, наблюдая за родителями и старшими друзьями. Всё очень просто: держаться друг за друга, отбиваться от чужих, защищать свою территорию, своих женщин и свои дома. И всё будет хорошо. А если даже будет не хорошо, то будет справедливо.

И он, словно зажатая между металлическими баками крыса, смотрел на них со страхом и ненавистью, думая, что на этот раз они зашли слишком далеко, на этот раз они просто не оставили ему выбора.

Потому что никто не имеет права заходить на твою территорию и лишать тебя твоих женщин. И твоих домов.

Потому что он всё по существу сделал правильно и не его вина, что всё случилось именно так. И дело не в камуфляже, он мог его и не надевать, дело не в Макарове, который он специально одолжил у охранника и держал теперь в кармане штанов, чувствуя, как тяжело и весомо стальной корпус касается его бедра.

Ведь когда ты вырастаешь со всем этим, когда это вкладывается в твое сознание еще с детства, многие вещи воспринимаешь проще и спокойнее. Есть жизнь, которой ты живешь и которой не имеешь права поступаться, и есть смерть — место, куда ты всегда успеешь, поэтому не нужно туда спешить.

И они отталкивают тебя, даже не пытаясь понять, потому что ты для них чужой, и тебя с ними ничего не связывает, и связывать не может.

Вещи эти — правильные и понятные, поэтому и неизменные. Они так всегда жили и попытаются научить этому своих детей.