Книга Фанни Каплан. Страстная интриганка серебряного века - Геннадий Седов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
То, что случилось потом, врезалось навсегда в память, терзало до конца дней. Она нашла по записке грязную меблирашку на Рымарской, поднялась по шаткой лестнице, прошла в конец темного коридора, постучала в семнадцатый номер.
Он открыл ей дверь, дохнул винным перегаром. Босой, в полосатой тельняшке навыпуск. Отступил на шаг:
— Заходи.
Она огляделась по сторонам. Тесная комната с мутным окном, клеенчатый стол, шкапчик, металлическая кровать под серым одеялом. Тяжелый запах непроветриваемого жилья.
— Окно не открываю, рядом помойка.
Глянул коротко, схватил за плечи, всосался в губы.
— Давай по-быстрому!
Повернул спиной, начал стягивать панталончики:
— Нагнись! Забыла?
Помогал пальцами, царапнул, она коротко вскрикнула от боли. Вошел — глубоко, сильно, она счастливо застонала, устремилась навстречу.
— Хорошо! — повторял он. — Хорошо!.. Хорошо!..
Лежали спустя короткое время на койке, курили по очереди зажженную папиросу.
— Устал… — потянул он подушку под голову. — Сосну ненадолго…
Уснул мгновенно, шлепал смешно губами. Она гладила повлажневшие его волосы, целовала в висок. «Мой до конца дней, — думала. — Не расстанемся теперь».
Очнулся он спустя десяток минут, глянул мутно.
— А, ты еще здесь? — произнес.
Будто ножом полоснул по сердцу. Она поднялась, молча стала одеваться. Видела краем глаза: он прошел голый к шкапчику, извлек что-то. Нагнулся. Чихнул, закашлялся, повернулся в ее сторону:
— Иди, нюхни. Героинчик первый сорт…
— Витя, не надо, — попыталась она оттащить его от шкапчика. — Зачем тебе это?
— Не тронь, — рвался он из рук. — Героин — главное оружие пролетариата! Атас!
Через минуту он был невменяем. Ходил по комнате, лихорадочно говорил, грязно матерился.
— Нехорош ебарь? — вопрошал. — Мало тебе? До дрожи не довел? Эсерка блядская! Еблась с надзирателями, а? За пайку хлеба? Жопу, вон, отъела. У меня таких как ты… Свистнуть только… Не-ет, погоди! — загораживал ей дорогу к двери. — Мы до конца с тобой не договорили. Какая ваша на текущий период времени политическая платформа? Раком, да?
Ее колотила ярость. Увидела висевшую на стене кобуру «браунинга», подбежала, сорвала с гвоздя.
— Эй, ты чего? — пробовал он подняться с койки. — Не трожь, заряжен…
Покачнулся держась за стенку, его стало рвать…
Она швырнула в него тяжелой кобурой, выбежала вон из комнаты.
На рассвете ее будил рев моторов. Проснувшись в тесной горенке, она терла глаза, смотрела в занавешенное окно, за которым простиралось тренировочное поле, с которого взлетали по утрам на новых машинах летчики-испытатели аэроплановосборочного завода «Анатра». С некоторыми она была знакома: они приходили в свободное время в Дом рабочей пропаганды, где она вела четыре раза в неделю занятия на земгоровских курсах по подготовке работников волостных ведомств.
Устроиться на хлебную должность после возвращения в Симферополь помог местный социал-демократ Жан Августович Миллер, с которым она отдыхала в санатории до отъезда на лечение в Харьков. Миллер, по слухам, был командирован в столицу губернии руководством РСДРП, чуть ли ни самим Лениным — вести агитацию среди местных пролетариев. Занимал в городском комитете самоуправления должность губпарторганизатора, был прирожденный оратор, пользовался популярностью среди горожан.
Работа на курсах была интересной, живой, обязанности неопределенными. Договорились, что она прочтет что-то вроде краткого курса по истории русского освободительного движения последней поры. Расскажет о партиях, партийных программах, о целях и задачах новой демократической власти. Сложности теории, никогда ее не занимавшие, в которых она не была сильна, она оставила — делилась в основном собственным опытом революционной борьбы, рассказывала о том, что пережила лично, и это на поверку оказалось лучшим решением: на лекции ее приходили из соседних групп, в основном медики из расквартированных в городе госпиталей и лазаретов — врачи, фельдшеры, сестры милосердия. Было несколько рабочих чугунолитейного завода и железнодорожных мастерских, летчики с «Анатры», армейские снабженцы — с полсотни любознательных благодарных слушателей, не писавших конспекты, общавшихся с ней накоротке, засыпавших вопросами, долго не расходившихся после занятий.
Домой, на мотоциклетке, ее часто провожал летчик-испытатель Антуан Робин. Приходил на курсы, по собственному признанию, чтобы познакомиться с симпатичными русскими барышнями и поупражняться лишний раз в «diablement diффicile» (дьявольски трудном) русском языке. Прибыл по приглашению хозяина «Анатры» — кружным путем, минуя линию фронта — из союзной Франции, инструктировал молодых пилотов, улетавших с заводского полигона на фронт на выпускавшихся филиалом Одесского завода скоростных «Ньюпорах-17».
— Имеется у вас, э-э… рыцарь, мадемуазель? — оборачивался к ней в коляску (кожаная куртка, шлем, широкие очки). — Почему вы его зарываете?
— «Прячете», Робин.
— Как?
— «Прячете».
— Прячь-ти-те.
— Не прячу, — она закрывалась платком от пыли. — У меня его попросту нет.
— Je ne crois pas! (Не верю!)
— Helas il est dons. (Увы, это так.)
По возвращении в Симферополь ее ожидало страшное известие: погиб Алексис. Утонул во время шторма, рыбача с отцом: фелюга перевернулась, тел ни того ни другого не нашли. Поведал о случившемся дядя, когда она заглянула, проходя мимо, в знакомую мастерскую. Глянул, узнав, развел горестно руками. Пошел, рассказывая о бедствии, в угол, снял со стены фотографию в бумажной рамке: она с Алексисом на набережной, смеются в объектив. Сфотографировались перед тем, как идти в театр, на «Укрощение строптивой.
— Оставьте себе, — зачем-то сказала она, — у меня такая есть…
Шла, опустив голову, по набережной, вспоминала чудного влюбленного мальчика, звавшего ее замуж. Отказала в ласке, сберегала себя — ради кого, господи? Животного, неисправимого бандита! Вырвала, слава богу, с корнем проклятый гнойник, вычеркнула из памяти. Кончено! Навсегда!
Жилось в бытовом отношении в Симферополе терпимо. Оклад — сто пятьдесят рублей, бесплатные дрова, продуктовый паек. Купайся в море, загорай, ешь фрукты. Если бы не тревожные мысли по поводу будущего. Что происходит в стране, отчего так слаба власть на местах? Здесь, в городе, в целом по Таврической губернии?
Обстановка в Крыму была неопределенной, запутанной. Кто с кем, кто против кого? — понять невозможно. Партии с труднопроизносимыми названиями, группы, движения, объединения. Эсеровско-кадетский городской комитетет самоуправления, Крымско-татарская «Национальная партия», Таврический губернский комитет большевиков, Социалистический союз рабочей молодежи. У всех собственные платформы, воинственные программы. Сегодня союзники, завтра враги, послезавтра снова вместе. К Временному правительству в Петрограде никто всерьез не относится — тянут одеяло на себя. Читала вечерами в свежем номере «Южных ведомостей»:«Власть в губернии формально в руках комиссара Временного правительства, фактически же строй у нас анархический. Каждый город, каждая деревня управляется своим комитетом, вернее же почти не управляется, а живет остатками старого привычного порядка. Симферополь имеет внешний вид Петербурга в первый период революции: улицы сорны и грязны, покрыты бумажками и шелухой подсолнухов, которые в несметных количествах лузгают разнузданные солдаты, с утра до вечера лениво бродящие по улицам со своими дамами. Преступность растет не по дням, а по часам, а милиционеры, заменившие старых полицейских, не способны с нею бороться».
