Книга Остров Локк - Том Шервуд

Медленно повернул Хумим-паша голову в сторону гостей, чуть кивнул белою чалмою с длинным красным пушистым пером. Молча, проворно и хищно снялся со своего места янычар-ага Аббас, с взметнувшимися по бокам складками чёрного плаща, словно ворон, отлетел к дверям. Каркнул что-то тихонько.

– Спой что-нибудь жалобное, – с показным спокойствием сказал вали дрожащему евнуху.

Ашотик с усилием – и тоже на показ – сглотнул, вздохнул глубоко. Помолчал, вздохнул ещё раз. Взял в пухлые, цепкие ручки небольшой медный барабан – начищенный, красный – и, несильно в него ударяя, запел невесёлую, длинную песню.

Катились над оцепеневшими пирующими тоскливые, перепеваемые повторы, а по ночному Багдаду катилась, сея ужас и грохот копыт, янычарская конная лава. Не дожидались воины, когда им откроют двери на стук. Выламывали двери – мгновенно и молча. Хватали раздетых, и сонных, и изумлённых людей, и мчались назад, в тёмный, страшный дворец Аббасидов.

Ашотик всё ещё пел, когда у решётки дверей послышался осторожненький шорох. Аббас-ага слетал к ней ещё раз, принял словечко, повернулся к вали, поклонился. Тот снова кивнул чалмою с пером. Раздвинулись двери, протащили сквозь них двух полураздетых людей. Бросили на пол перед Хумимом. Все замерли. Аббас-ага подошёл, тронул одного из распростёртых на полу людей, поднял на колени.

– Кто ты? – внимательно глядя, поинтересовался вали.

– Суджу[75], о эфенди, – пролепетал человек.

– Прочь его. Этот кто?

– Я… Я поставляю вам фрукты… – едва ворочая языком, пролепетал второй, ещё, кажется, не совсем проснувшийся человек.

– Ты дал моему Гусейну бакшиш, тайные деньги. Чтобы тебе торговать не мешали. Дал, как известно, десять курушей. Ты обидел его такой маленькой суммой.

– О господин мой! – отчаянно взвыл фруктовый барышник. – Это неправда! Пятьдесят курушей я отдал ему, и месяц назад – ещё сорок!

(Как смерть побледнел Гусейн.)

– И вчера ты привёз сюда сливы.

– Да, господин. Хорошие, спелые сливы!

– Это известно.

Откинулся на подушки вали, довольно прищурил глаза. Махнул в сторону человека пальцем. Того утащили, неслышно сомкнулись ажурные двери.

– Спешу сообщить тебе, Гусейн, что я очень, очень тебя уважаю, – лениво проговорил вали, и над головами гостей пронёсся, снимая чудовищное напряжение, мучительный вздох: теперь – хорошо. Теперь – понятно, на кого падёт ужасающий гнев великого вали, наместника стамбульского султана в Багдаде.

И трусливые, жадненькие, злорадные взгляды прокрались в пространстве и остановились на рыжем маленьком дерзком певце. Что-то будет. Что-то – что-то – что-то будет. Позовёт янычар, поднимут пухлую тушку на копья? Привяжут к поясу камень и сбросят в воды бесстрастного Тигра? Или медленно нанижут на остро оструганный кол, и наглый певец изойдёт истошной последнею песней?

Непредсказуем Хумим-паша. Отпускающе поведя рукой, он сказал рыжему толстячку с лицом и голосом без пола и возраста:

– Иди в гарем…

И доложил последнее, изумившее всех, словечко:

– … Кизляр агас!

Вот так, а утром, после ночных возлияний и кушаний, паша повёл своих гостей наружу, во двор. Довольных, усталых, отяжелевших от сытости и ночи без сна. А во дворе что-то было. Куча громадная дров, вдоль стен – ряд молчаливых, с копьями, янычар. На куче – тело задушенного поставщика фруктов, с лицом почерневшим и страшным. Кровь ушла от багровых лиц онемевших гостей, и довольство вмиг обратилось в яд, и яд заскользил толчками по жилам. А янычары проворно притащили громадный железный котёл с ручками-ушками, на прочной треноге установили его над дровами и телом. Чёрное, в копоти, округлое днище вдавилось в голый живот не возражающего торговца. А затем – по двое – внесли огромные, пузатые, глиняные кувшины. Ковыряли на горловинах смолу, вытаскивали пробки. Выливали содержимое в чрево котла. Вспух и потёк по двору, словно пушечный дым, необыкновенный, приподнимающий человека над землёй, тягучий, сказочный аромат. Коньяк.

– Коньяк! – радостно сообщил Хумим-паша. – Лучший в мире. Коньяк из Армении. Хвала Аллаху, и до Армении дотянулась рука всемилостивейшего султана.

Полон котёл, почти вровень с краями.

– Полезай, – нетревожным, приветливым голосом обратился паша к Гусейну. – Лезь в котёл. Да-да, прямо в коньяк. Я же сказал, что очень тебя уважаю…

Трясущийся, стучащий зубами Гусейн не мог сдвинуться с места. Посеревшие от страха недавние его сотрапезники принялись давить, подталкивать его локтями. Взлетали из самых глубин корчившихся сердец вопли: “Не медли! Не медли!”

(Да, а то как бы нас-то вот не задел своим краешком гнев вали, обращённого пока только лишь на тебя.)

Помогли, подсадили. Шумно ухнул Гусейн в коричневую жгучую жидкость. Плеснула она через край. Колоколом вспухли, растянулись по поверхности не намокшие пока ещё полы его зелёного доломана. Заслезились от спиртовых испарений обезумевшие Гусейновы глаза. А янычары выстелили в воздухе тонкую цепь, завязали простым узлом конец её на ручке-проушине котла, затем обернули вокруг его шеи, и второй конец закрепили на ручке противоположной. Теперь из котла не выпрыгнешь, да и просто вверх не очень-то поднимешься. Прошёлся вали подле котла, заложив руки за спину, продолжал говорить с Гусейном, как ни в чём не бывало:

– Ты не сердись, что коньяк не из бочонков. Да, вот из бочонка – это просто что-то необыкновенное. Но армянские мастера бочонки не отдают. И не дуба им жаль, а просто в старых, пропитанных уже коньяком бочонках новый коньяк выдерживать лучше. Поэтому мы переливаем всё в кувшины – и домой. Но из кувшина – тоже необыкновенно. Разницу только лишь разве знаток почувствует, ценитель. Ты ведь чувствуешь, какой аромат? А вкус? Вот-вот. Я ведь тебя уважаю. Был бы кто-то другой, я б сварил его в пиве. Но ты-то всё же визирь. Тебе – почёт. И денег не жаль…

На месте янычары не стояли. Вонзились снизу в дрова несколько факелов, потекли струйки дыма, запрыгал огонь. А невдалеке в стене распахнулись ворота, и молчаливые воины стали гнать и подталкивать копьями в спины длинную вереницу людей. Все, каких только удалось собрать за ночь, поставщики всего во дворец. Всего, – и воды, и еды, и товаров. Столпились вдоль стен испуганным стадом, смотрели на сидящего в котле властелина, которому вчера ещё несли деньги, перед которым вчера ещё гнули спины…

Гусейн наконец стал кричать, отчаянно разевая рот, но крика не получалось: раскалённые пары коньяка обеззвучили горло. Он так и умер, истошно и немо крича. А согнанные ночью так и стояли рядом с котлом до полудня. В полдень снова во двор вышел Хумим, и под его пристальным взглядом поставщики уходили домой. По очереди, по одному. Потому что каждый из них перед уходом должен был подойти к котлу и выпить чашечку ещё тёплого коньяку, отведать этого страшного супа. Паша улыбался. Молчал. Паша думал: “Теперь тысячу лет пусть пройдёт – можно не проверять качество привозимых продуктов. Да, я умён”.