Книга Талант марионетки - Надя Дрейк

Франсуа поежился на ветру, выбросил окурок, но, вместо того чтобы отправиться к остановке трамвая и ехать домой, повернулся и толкнул дверь. Она была не заперта, и журналист ступил в темный коридор. Где-то далеко горел слабый свет, однако здание окутывала полная тишина – актеры последними покинули его после своей репетиции, оставив здесь, в лучшем случае, сторожа да уборщицу. Почему-то именно сейчас, осторожно ступая по скрипучим доскам, он подумал о Жане-Луи Мореле. Тот умер поздно ночью, когда в здании никого не было. Один в этих стенах, слушая только тишину. Франсуа до сих пор не мог понять, что побудило финансового управляющего покончить жизнь самоубийством, и все еще надеялся найти ответ на этот вопрос.

Ему хотелось вернуться в зрительный зал, чтобы убедиться в том, что все увиденное им полчаса назад на сцене было обманом зрения. Или нет? В любом случае, Франсуа чувствовал необходимость вновь оказаться в этом месте. Он прекрасно понимал, что образы Марго д'Эрбемон или Ива Бретеша не могли быть реальными. Значит, это некий обман зрения, может быть, кинематографические проекции или какая-то хитрость с зеркалами и тенями. Режиссер хотел шокировать зрителей, вернув на сцену некогда знаменитых актеров, и ему это удалось. Франсуа осталось только разгадать, как это было сделано. Сделав несколько стремительных шагов в сторону зала для репетиций, он вдруг нерешительно остановился. В полумраке журналист не мог понять, где находится.

Это было ужасно глупо – потеряться в знакомых стенах, однако именно так и произошло. Коридор повернул налево там, где должен был идти прямо, а вместо двери в зал была гладкая стена. Франсуа ускорил шаг и почувствовал, как его медленно охватывает паника – чувство прежде незнакомое и потому столь неожиданное. То ли оттого, что он не мог понять, где находится, то ли потому, что весь сегодняшний вечер перевернулся с ног на голову, но такого смятения журналист не испытывал никогда в жизни.

– Что за черт! – Вместо того чтобы успокоить и придать уверенности, его слова разлетелись в тишине по безлюдному коридору, отразились от стен и затихли где-то вдали. Больше всего на свете Франсуа сейчас хотелось уйти отсюда и никогда не возвращаться. Плевать на статьи, расследования, смерти – почему, в конце концов, все это должно его беспокоить? Он вернется к Веру и получит новое задание – например, цикл статей о Комеди Франсез. Он недолюбливал этот театр за скучные и консервативные постановки, но сейчас отдал бы многое, чтобы оказаться там, а не в ставшем недружелюбным Театре Семи Муз.

Франсуа шел вперед, сам не понимая куда. Главное – идти. Иначе призраки Марго, Ива и Клоди нагоняли, дышали в спину холодным мертвым дыханием, скрипели половицами. Стоит остановиться – и он навсегда пропадет в их мире, где мертвые существуют рядом с живыми, и между ними нет разницы. Как только Жюли этого не понимает? Отсюда надо бежать! Франсуа поймал себя на том, что и в самом деле бежит, не разбирая дороги: через гримерную и бутафорскую, по парадной лестнице прямо к выходу. Сторож, читавший газету в тусклом свете лампы на своем посту, удивленно поднял голову, но ничего не сказал – узнал вечно снующего здесь журналиста и покачал головой. Франсуа изо всех сил толкнул тяжелую дверь, стремясь поскорее покинуть театр. Ночной воздух мелким колючим дождем ударил в лицо, а молодой человек жадно глотал его и никак не мог надышаться.

Сделав несколько шагов, он обернулся: Театр Семи Муз высился над ним мрачным гигантом, враждебно смотрел темными глазницами окон и гнал прочь, точно застуканного с поличным воришку. Охваченный страхом, не в состоянии сдвинуться с места, журналист простоял так несколько минут, неотрывно глядя на здание. Только спустя несколько мгновений оцепенение отпустило его, и журналист смог сделать шаг в строну освещенной улицы. Глухой удар заставил его вздрогнуть и резко обернуться. На том самом месте, где он только что стоял, лежала каменная фигура в полметра высотой. Франсуа присел рядом с ней. Она была почти целой, не считая нескольких мелких сколов. Девушка в греческой тунике с арфой в руке. Одна из семи муз, украшавшая фасад здания и пережившая артиллерийские налеты в недавней войне, упала прямо перед входом в театр. Обрушься она на пару мгновений раньше, угодила бы прямо в голову незадачливому журналисту. Он почувствовал, как по лицу заструился холодный пот. А на глазах фигурки проступили темно-красные слезы и тяжелыми каплями упали на землю.

* * *

Иранский ковер, чей возраст измерялся сотнями лет, с незапамятных времен лежал в кабинете директора Театра Семи Муз. Но сколько бы тот не мерял шагами пол, ворс так и не примялся.

Мсье Тиссеран сделал еще несколько неспешных шагов. Он не придавал большого значения вещам, но тем не менее его окружало все самое лучшее. Рене притягивал элегантные безделушки и предметы роскоши, и, однажды заняв свое место в его кабинете, любая вещь оставалась там навсегда. Безупречно точные швейцарские часы, которые никто не заводил. Шахматная доска с застывшими посередине партии фигурами. Почти погасший камин. Директор был равнодушен и к жаре, и к холоду, но ему нравилось потрескивание дров и неровный свет, исходящий от пляшущих языков пламени. Рене кинул взгляд на едва тлеющие угли, и огонь послушно взметнулся вверх и затрещал, будто кто-то подбросил в него сухих еловых веток.

Вдоль противоположной стены тянулся длинный стол, всю поверхность которого занимал огромный макет Театра Семи Муз. Миниатюрные коридоры, гримерные, лестницы и репетиционные залы в точности соответствовали своим реальным прототипам. Мельчайшие детали были выполнены так виртуозно, что их можно было рассматривать часами. Однако едва ли кто-нибудь, кроме самого директора, мог оценить макет по достоинству. Большинство посетителей – министр культуры, очередной спонсор или Жан-Луи Морель – попросту не замечали его. Те же, кто, как Дежарден или Этьен Летурнье, обращали внимание на миниатюрный театр, видели в нем только искусную поделку, но не суть. Это не их сердце билось там, под многочисленными стенами и перегородками. На макете нельзя было увидеть комнатку с алыми стенами – она была скрыта. Лишь равномерный пульс свидетельствовал о том, что сердце Тиссерана бьется в глубине и гонит кровь по театральным артериям.

Больше всего места на макете занимали сцена и зрительный зал. Повсюду были разбросаны крошечные человеческие фигурки, и в них безошибочно узнавались все, кто платил театру свою дань. День ото дня, час от часу они передвигались по театру, менялась их одежда и выражения лиц, и с годами в каждом из них все отчетливей проступала печать сыгранных ролей.

Рене подошел к столу вплотную и склонился над ним – демиург над любовно оберегаемым миром, им же созданным. Одна из фигурок, хрупкая и высокая, стояла посередине сцены. Тиссеран протянул к ней руку, но не стал касаться, задержавшись всего в паре сантиметров. Мадлен, милая Мадлен. Ее фигурку окружил слабый ореол сияния, как будто душа актрисы почувствовала зов своего покровителя и отозвалась. Она могла бы целиком поместиться в его ладони, а если сжать кулак – рассыпаться в прах. Но всему свой черед, торопиться не стоит. Как никто другой, Рене чувствовал течение времени, а порой замедлял или ускорял его ход. Часы были для него лишь атрибутом. Пусть другие с тревогой следят за стрелками. Люди часто боятся своей судьбы, не понимая, что она предопределена, а им нужно лишь следовать своему пути. Но у Театра Семи Муз был Рене Тиссеран, а значит, для всех приходящих сюда существовал единственно верный выбор. А если кто-то противился жребию, что ж… Тогда им приходилось исчезнуть.