Книга Праздник побежденных - Борис Цытович

Неправдоподобно, но факт — рыбу сначала чувствуешь, потом видишь, и его, размышляющего и полусонного, пронзил сигнал тревоги. Он выхватил из водорослей ружье и тогда увидел лобанов — целую эскадрилью, растянутую цепочкой вдоль стены с той стороны гряды. Он нырнул, извернулся вдоль стены и направил вверх ружье.

Пустынна ртутная поверхность, лишь кривится отражение маяка на красных ногах да зеленого берега. Как красиво выглядит это из глубины, надо показать Натали, подумал Феликс, и тогда появились рыбы. Первым выплыл веретенообразный и блестящий лобан. Мал, решил Феликс и пропустил его, пропустил и еще пару каких-то вялых, и еще нескольких, тоже невеликих. Боже, задыхался Феликс, они пройдут — стреляй! И тогда на красное отражение маяка наплыл его лобан, пучеглазый и огромный, как серебристый дирижабль. Феликс нажал. Ружье мягко отдало, а стрела, пронзив рыбу, ушла за ртутную гладь.

Лобан опустил нос и пошел на дно, окруженный кровавым облаком. Феликс увидел, что гарпун пробил голову, вытянув в межглазье леску.

Феликс прицепил лобана к поясу, перезарядил ружье и, нашарив в скале выступ, взялся за него. Вдали, в солнечных иглах, пропестрела нос к хвосту пара кефалей. Потом из-за гряды вышла крупная самка синегилиха, она была уродом.

Позвоночник был изогнут, а хвост вынесен наверх, как у транспортного самолета, в глазах безысходность и трагизм. Увидев Феликса, она заторопилась к берегу, но ход у нее был мал, и Феликс не промазал бы, но стрелять в калеку не стал. Он был далек от мысли, что выстрелом можно совершить милосердие или улучшить потомство, пусть природа — то ли клювом дельфина, то ли клешней краба — хранит гармонию. Впрочем, синегилиха прожила до сих пор, подумал Феликс, проживет и еще. Дело она знает, потому и ушла на мель: там, среди булыжников не только дельфин, но и луфарь не возьмет ее.

Опять прозвучал сигнал тревоги — из-за гряды появился лобан. В его глазах было недоумение; он вышел не под руку и мог бы удрать, но это был неуверенный лобан и промешкал, а когда повернулся боком, бежать было поздно: Феликс успел перекинуть ружье и нажать — раздалось характерное «крраак», леса вошла в серебристый бок, и она не лопнет, потому что недавно он поставил новую, но запутал ее лобан сильно. Феликс вылез на гряду и ударом гарпуна по голове оглушил рыбу, потом, стоя по колено в воде, начал распутывать лесу. Но лобан вновь завращался серебристым пропеллером, сыпя в гладь розовые брызги. Натали на берегу зааплодировала над головой и призывно замахала. Но рыба пошла, и Феликсом овладел охотничий азарт. Он подстрелил еще несколько кефалей и крупного ерша, а в синегиля промазал: только сбил чешую, и тот стремглав удрал.

Феликс порядком отсидел в воде, солнце напекло затылок, а море как-то нежданно покрылось белыми завитками — то просвет над грядой увеличивался, и волна высоко вздымала оловянный живот, то водоросли все вдруг ложились, будто влажно зачесанные волосы, и перед маской обнажалась скала. Сидеть у барьера стало бессмысленно, и он решил вернуться.

На берегу Натали помогла снять мокрый свитер и расстелила его на горячем камне. Феликс поднял рыбин, с них стекала розовая вода, а плавники топорщились, он стряс добычу с кукана в ванночку в скале, заполненную бархатно-зеленой водой. Лобан всплыл белоэмалированным брюхом, а кефалины, змеясь темными спинами, ходили кругом. Другого лобана Феликс выпотрошил, а внутренности бросил Караю. Но тот брезгливо отвернул морду. Феликс на дощечке рядом с кастрюлькой разрезал рыбу на части, лег в тень и стал смотреть на огонь в каменном очаге.

Белые измочаленные щепы плавуна шипели, дым поднимался над глыбой, тек по зеленому козырьку наста, окутывая красные ноги маяка. Феликсу приятно было смотреть на Натали, сидевшую на корточках у очага, на изгиб ее спины, обтянутый пепельным купальником. Она опускала картофелину в котелок, рукой с ножом отбрасывала огненную прядь, смотрела на него с улыбкой, брала другую картофелину, раскачиваясь и улыбаясь чему-то своему, срезала кожуру. Чайка со скалы смотрела то на нее, то на Карая, спавшего вверх животом в расщелине.

— Не забыл ли ты бутерброды? — спросила Натали.

— Они под камнем рядом с рюкзаком.

Она подняла камень и виновато улыбнулась, затем порылась в рюкзаке и опять виновато поглядела на Феликса. Карай насторожился, но не двинулся. Феликс побрел меж глыб, а пес следил за ним, поворачивая свою лошадиную голову. Когда же Феликс поднял разодранный целлофановый мешок, Карай рванул в скалы. Ветчину, как выяснилось, он съел, масло слизал, а ломти хлеба оставил нетронутыми в расщелине. Что ж, не такой он дурень, чтоб есть потроха после ветчины и масла, думал Феликс, собирая объедки.

— Феликс, — крикнула Натали, — только не бей его, ты обидишь собаку!

Феликс молча обрезал ломти и сложил их на плоский камень рядом с алюминиевыми тарелками. Белые щепы перегорели, и по столбикам пепла малиновыми судорогами пробегал жар, в котелке бурлило, и, будто сквозь водоросли, сквозь петрушку и укроп глядел с укором оловянный рыбий глаз.

Натали наполнила миску ухой, а на уголья поставила кофейник. Они черпали из миски, пока медное брюшко кофейника не оделось пенистым кружевом. После кофе Феликс вполз в прохладу под брезент. Камни впивались в бока, но он не менял позы, наблюдал, как Натали отхлебывает из чашечки, задумчиво смотря на море, как курит и сигарета удлиняет и без того длинные пальцы, как пришивает пуговицу к сарафану и, уловив его взгляд, улыбчиво замирает с ниткой в зубах.

Временами ж накатывал смутный страх, и Феликс даже слабел от него, весомо плескавшегося в нем, как черная вода на днище корабля, и вкрадывалась мысль: а не слишком ли все хорошо? Нет, твердо решил он, все это красивая фальшь, но какая — не пойму.

— Феликс, — Натали задумчиво склонила голову, — ты перестал мне говорить красивые слова. Ну, скажи, например, что любишь меня.

На ее щеках появились улыбчивые впадинки, она раскачивалась, обхватив колени. Он обнял ее, и они легли рядом, и она испуганно зашептала:

— Феликс, милый, когда твои ласты мелькнули над гладью и ты нырнул, мне стало страшно, и я молилась, чтоб отвести беду. Феликс, там в глубине что-то произошло?

— Нет, — сказал он, — просто я живу в беспричинном страхе, и ко всем, кто находится рядом со мной, тоже приходит страх.

С откоса посыпались камешки, и они испуганно сели. На фоне неба торжественно стоял Карай с рогатым бараньим черепом в зубах. Он опустил зловонную ношу к ногам Натали и победно шлепнул хвостом.

* * *

Когда солнце уже висело над горизонтом и оседал его малиновый свет, они, обожженные, плелись по остывающей степи. Их тени то ходульно подскакивали на склонах холмов, то ползли в сумеречных низинах. Карай отставал и волочил по пыли язык, в конце концов он садился и скулил, и остаток пути Феликсу приходилось его тащить, а Натали — папку, ружье и рыбу.

У дома на просевшем, словно каменный хребет, заборе их поджидала стайка котов. Как только они всходили на косогор, коты неслись навстречу, путались в ногах и раскрывали рты. Феликс вешал связку кефали на орех, и коты мученически, до дрожи в хвостах, созерцали. Просолившуюся в эмалированном ведре рыбу он развешивал на веревках, протянутых от машины к ореху, и с наступлением ночи она фосфоресцировала таинственным светом глубин. С ветвей ореха невидяще смотрели индюки. Феликс своим отточенным на плоском камне ножом потрошил кефаль, затем бросал в полынь внутренности, и индюки испуганно слушали кошачье урчанье. Затем скрипел журавль, Феликс наполнял корыто, и вода в нем алела, отражая закат.