Книга Вилла Бель-Летра - Алан Черчесов

Плавая в Вальдзее, Суворов думал. Сначала — о Лире фон Реттау. О том, что вилла Бель-Летра похожа на замкнутый круг. О словах Адрианы. О бедной Гертруде, оказавшейся, несмотря на его подозрения, глухонемой. Думал о том, что сболтнул вчера спьяну обычно малообщительный Дарси. О несчастном художнике Лямке. О Беме. О смерти актрисы при родах. О том, что раскрыл ему ночью Расьоль. О голосах, что услышал за дверью Элит, и о том, что последнею фразой, написанной им позавчера на рассвете, было: «От меня уходила богиня…». О том, что смысл ее — сокровенный и, до вчерашнего, праведный — француз процитировал разве что не буквально. О том, что все повторилось опять, ночь в ночь, с той лишь разницей, что случилось спустя ровно век — плюс без малого месяц (но месяц не в счет, когда идет счет на столетье). Он припомнил письма Туреры, ее ссылку на автоответчик, ту страшную сцену, когда она деловито вязала на трупе узлы. «Подумайте над сюжетом», «торжествует литература», «за рулем так удобней», «а может, Лира фон Реттау хотела помочь — всем троим?», «Только одно лекарство может нас исцелить: нужно лишь перестать быть собой!», «Дайте немного здоровья». В этом сумбурном потоке было столько едва различимых созвучий, что у Суворова пуще прежнего закружилась голова. Он обмяк, руки сделались ватными, плохо слушались, вода потеряла упругость и, словно жидкий клей, висла на ногах тяжелым мягким грузом, норовя утащить их на дно. Пытаясь унять дурноту, он перевернулся на спину и с каким-то внимательным равнодушием слушал, как толкает его волной к берегу. Над ним расстилалось повсюду прозрачное небо. Он волочился за ним по зеркально-прозрачной воде, пока не испачкал слезами эту сквозистую синь, превратив ее в мутную каплю, глубокую, мерклую, без средоточья и цвета. Он нырнул. Медленно сполз по темнеющей взвеси ко дну (мир в нем глох, зато грохотало кувалдой в мозгу его сердце), выпустил воздух из легких отравленной россыпью ртути, нащупал ступнями ил, переждал, увязая в нем, сколько смог, но, не смогши дождаться, оттолкнулся, влетел в толщу вод, разорвал их и через мгновенье был выброшен, грубо, презрительно, прочь из погреба подсознанья — в безобразную желтую хлябь. Она его встретила звонкой пощечиной шума, засыпав осколками острого света глаза2. Он глотал ее жадно, страдая, царапаясь глоткой.

Бежать бесполезно. И у пространства имеется универсальная формула: покуда ты есть, от себя не уйдешь.

Спустя десять минут Суворов вышел на берег. Его бил озноб. Растерев полотенцем в жар кожу, он поплелся обратно.

Добравшись до виллы, свернул с дорожки на лужайку и прилег там в траве. Земля пахла свежестью, но в этой свежести то и дело мерещился исходящий на выдохе прелый дух перегноя. Солнце то палило, то вдруг тускнело, прячась за флюгером крыши. Ветер теребил за рубашку и что-то злорадно насвистывал в самое ухо. Трава неприятно кололась.

Суворов встал. Побродил по скверу (от раскричавшихся птиц в голове стучало так, будто в черепной коробке точили о камень косу), остановился напротив фасада, долго смотрел на «Идиллию», потом обогнул виллу и вгляделся в «Идиллию наоборот». Зачерпнул гравий с дорожки и швырнул им во фреску, словно мстя ей за то, что душа его угодила в такой же террариум. Силясь найти ей приют, подошел к пастушку со свирелью — единственному из скульптурных обитателей Бель-Летры, чье тело, согретое солнцем, умело хранило тепло. Оттого, вероятно, что рубили его из щербатого скального камня, а не из мрамора, чья прохладная плавность способна была тепло лишь отражать. Присев на корточки у серой, легкой, игрушечной, но вместе с тем какой-то всамделишной и ненарочитой статуи, обернувшей к проклятой вилле свой горб, Суворов прислонился к балюстраде и попробовал рассуждать. Нет, в Баден-Баден сегодня он не поедет. Быть может, завтра, если поедет туда вообще. Двое других вызов приняли: отныне каждый из них — персонаж. Персонаж навязанного сюжета, чье авторство еще предстоит устанавливать. Несомненно одно: все они переспали с Турерой. Причем все — в одну ночь. Параллельно! Не только Суворов с Расьолем, но и хлыщ Дарси. Иначе как объяснить его вчерашнее поведение за столом и тот наводящий вопрос? Да и прежде — все эти намеки за завтраком, в утро, когда воротилась Спинелли. Англичанин опять оказался умнее. Выходит, не блефовал. Он все понял раньше. А потом только ждал, когда компаньоны сорвутся на драку. В сущности, после его попытки покончить с собой пренебречь именно им Элит вряд ли могла. Впрочем, похоже, и не собиралась…

Но — эмоции в сторону… Вопрос технический: как такое возможно — очутиться сразу с тремя в трех разных постелях, да еще в одни и те же часы??? Какая-то чудовищная иллюстрация к реплике Суворова о времени, утратившем сущностную триаду: на деле все поглотил единственный миг, в котором не отыскать ни начала (того, кто был первым), ни середины (кто потом был вторым), ни конца (кем замкнулось ее посещенье). Все происходило одновременно, потому что иначе и быть не могло — будь иначе, тогда где во всем этом резон? Однако одновременно не могло быть и вовсе. Но — было!..

Суворов чувствовал, что сходит с ума. Глаз болел и слезился. Пастушок улыбался и все готовился поднести свою дудку к щербатым губам. Птицы звонко кричали и мерно точили о камень косу. Та сверкала пронзительным солнцем, превращаясь на стеклах Бель-Летры в горящее пламя. Альпы, яхты, лес, балюстрада, окурок, живая скульптура… Реальность была ирреальна. Для писателя в целом довольно привычный контекст. Но каково обитать в нем уже не писателю, а — персонажу!?

Суворов горько подумал: пропустить бы хотя бы абзац…

Что ж, способ есть.

Поднявшись к себе, он с головою закутался в плед и на удивление быстро заснул. Абзац длился час.

Разбудил Суворова голод. Он спустился на кухню и наспех перекусил. Потом закурил и с намерением поскорее взяться за дело перешел в библиотеку. Отыскал нужный том, сел за стол, раскрыл книгу и в очередной раз углубился в чтение горчаковского опуса. Рассказ назывался «Смерть-убийца». Заглавие, как и всегда, Суворова покоробило, но, как и всегда, он вынужден был признать, что к новелле оно подходит почти идеально.

«Решение опубликовать сию повесть было принято мною после томительных колебаний и, пусть все еще представляется мне далеко не бесспорным, хотя бы отчасти извинительно желанием в точности, поелику это возможно, исполнить волю той, кто, словно полагая испытать мой характер на слабость и малодушие, предательски канула в неизвестность — в тот самый миг, когда, казалось, стала мне обидно, непоправимо близка.

Впрочем, как повелось говорить, обо всем по порядку…

Письмо от Лиры фон Реттау застало меня на пути в Белокаменную, куда я отправился из-под Твери, покинув Рыжики, родовое имение сердечного приятеля своего, князя Михаила Трофимовича Рыжикова, где сочетался он законным браком, а сам я, кстати упомянуть будет, впервые в жизни сыграл кое-как роль кума, изрядно меня измотавшую своим фольклорным надсадом и чрезмерною шумностью. Выдержав, с Божьей помощью, без особых потерь и оплошек сей натужный экзамен на публике, я как можно короче, но не в ущерб душевности попрощался с коченеющими от навалившей усталости молодыми, с их высыпавшими общей родней на крыльцо слезливыми сонными старичками, все пытавшимися мне что-то сказать, объяснить в четыре растроганных голоса, приласкать так и не найденным словом и оттого, наверное, похожими в утренний час на пухлых румяных ребят, запамятовавших стих на семейном спектакле, — попрощавшись, стало быть, с большим щедрым домом и окрестив его украдкой на полноту грядущего счастья, я вскочил в предоставленный мне заботами друга справный новенький экипаж, плотнее задернул полог и, запасясь терпеливой дорожною дремой, стал трястись по подмерзшей мартовской колее, размышляя сквозь рвущийся хлопьями сон (размышляя упрямо, но как-то невкусно, с кислинкой печали) о преимуществах своей холостяцкой, беспроигрышной жизни. Убаюканный дорогой и лукавством первого ясного солнышка, полоскавшего скользким лучом проросшие всходы безбрежных полей, я по многолетней привычке кропотливого собирателя странных образов и доскональных безделиц невольно вспоминал картинки со свадьбы и завершившего ее расставания.