Книга Нежный bar - Дж. Р. Морингер

Бармен показался мне знакомым. И бар тоже. Не в этом ли баре я пил, когда мать дала мне семьдесят пять долларов, чтобы я стал Джей Аром Магвайером? Я сказал друзьям, что Джей Ар Магвайера бы не избили. Джей Ар Магвайер был слишком умен, поэтому такого бы с ним не произошло. Они понятия не имели, о чем я говорю.

Поспав несколько часов на диване у соседа по комнате, на рассвете я сел на первый поезд до Нью-Йорка. С Гранд-Сентрал я взял такси до «Таймс». Стоя по другую сторону улицы от здания редакции, я восхищался, каким импозантным и величественным выглядел этот дом, с круглыми фонарями вдоль фасада и надписью старинным английским шрифтом. Таким же шрифтом, как вывеска над «Пабликанами». Я стал думать о великих репортерах, которые ежедневно заходили в здание через главный вход, потом вспомнил о жалких вырезках в папке под мышкой. Жаль, что эти головорезы из Нью-Хейвена в обтягивающих рубашках не забили меня до смерти.

В десяти футах от меня стоял мужчина. На нем был клетчатый пиджак, белая рубашка и военный галстук, а густая копна его седых волос напомнила мне Роберта Фроста. Хотя зубов у него не было, он жевал что-то напоминающее бутерброд с копченой колбасой и улыбался мне так, будто собирался предложить кусочек. Я улыбнулся в ответ, пытаясь угадать, кто он такой, а потом заметил, что ниже талии мужчина был абсолютно голый. Его «собственная» колбаска белела в ярком утреннем свете как кусок слоновой кости. Когда я посмотрел на нее, он тоже опустил глаза вниз, а потом поднял их, улыбаясь еще шире, радуясь, что я заметил.

Теперь не осталось сомнений. Сама Вселенная говорила со мной, пытаясь объяснить, что мне не суждено работать в «Таймс». Знаки были всюду, начиная со встречи с Сидни и заканчивая избиением в Нью-Хейвене. Теперь еще и вот это. Вселенная давала мне понять, что для «Таймс» я буду чем-то вроде того, кем был Голый Фрост для Таймс-сквер — непристойным самозванцем. Когда к Голому Фросту подошли полицейские и увели его, мне захотелось защитить его, рассказать полицейским, что Голый Фрост не виноват, что он просто невольный посланник Вселенной. Я испытывал к этому человеку скорее родство, нежели жалость или презрение. Из нас двоих в моей крови, возможно, было больше алкоголя.

В какой-то степени я почувствовал облегчение. Если бы меня взяли на работу в «Таймс», я не смог бы набраться смелости каждый день входить в это здание. Сейчас вся смелость ушла на то, чтобы войти, толкнув стеклянную вращающуюся дверь, в мраморный холл и подойти к охраннику. Я назвал ему свое имя, отдал папку и попросил передать ее Мари из отдела кадров. Погоди, сказал тот. Он позвонил кому-то по телефону, поговорил и повесил трубку.

— Тетий эдаж, — сказал он мне.

— Простите?

— Тетий эдаж.

— Третий — мне? Нет-нет. Я пришел только отдать папку. Мне не нужно с ней встречаться. Я не хочу с ней встречаться.

— Она тебя ждет.

Единственным разумным выходом было сбежать. Сесть на следующий поезд до Манхассета, укрыться в «Пабликанах», больше никогда сюда не возвращаться. Но как я мог исчезнуть, если о моем приходе уже доложили? Мари подумает, что я не в себе, а этого я допустить не мог. Лучше пусть она увидит меня растрепанным и не совсем трезвым, чем сочтет меня идиотом.

Поднимаясь на третий этаж, я изучал свое отражение в медных дверях лифта. Я всегда представлял себе, как вхожу в отдел новостей «Нью-Йорк таймс» в костюме с иголочки, в начищенных черных ботинках на шнурках, в английской сорочке с золотистым галстуком и с такими же подтяжками. Вместо этого на мне были потертые джинсы, потрепанные мокасины и футболка с пятнами крови. А правый глаз заплыл и не открывался.

Когда я вышел из лифта, все повернули головы в мою сторону. Я выглядел как сумасшедший читатель, пришедший свести счеты с репортером. Редактор возле почтовых ящиков подавился незажженной сигарой и вытаращил на меня глаза. Увидев его сигару, я вспомнил о запахе изо рта, который у меня, наверное, был таким же, как у Твою Мать. Я бы отдал десять лет жизни за мятную конфету.

Комната отдела новостей была длинной, как городской квартал, с флуоресцентной прерией металлических столов. Полагаю, что в «Таймс» в 1986 году работали и женщины, но я ни одной из них не заметил. Я не видел ничего, кроме десятков мужчин: элегантных мужчин, умных мужчин, солидных мужчин с наморщенными лбами, которые суетились под клубами огромных грозовых облаков из дыма. Как все знакомо. Одного из них я видел по телевизору. Недавно его показывали в новостях, так как ему пришлось отсидеть в тюрьме, чтобы отстоять свои взгляды, и еще он был известен тем, что никогда не расставался со своей трубкой, которой попыхивал и сегодня утром. Мне хотелось подойти к нему и рассказать, как я восхищен тем, что он сидел в тюрьме в защиту первой поправки к конституции, но я не мог, потому что выглядел так, будто тоже отсидел в тюрьме, хотя и не защищал никаких поправок.

В дальнем углу отдела новостей я наконец увидел женщину, одиноко сидящую за крошечным столом. Мари, точно она. Казалось, я шел к этому столу целую неделю. Все, мимо кого я проходил, говорили по телефону, и я был уверен, что они обсуждали меня. Мне хотелось извиниться перед Мари, которая уже встала и бросила на меня такой раздраженный взгляд, что я подумал, не уволила ли она охранника в холле через пять минут после того, как я вошел.

— Джей? — спросила она.

— Джей Ар.

— Да.

Мы обменялись рукопожатиями.

Указав мне на стул, она снова села за стол. Разложила какие-то конверты, положила карандаш в карандашницу и стопку бумаг в корзинку для исходящей документации. Я был уверен, что она также быстро принимала решения по поводу людей, распределяя их по соответствующим местам. Затем Мари повернулась ко мне и стала ждать объяснений. Я подумывал о том, чтобы соврать, но у меня не было сил. Тогда я решил улыбнуться, но мне не хотелось, чтобы рассеченная губа опять начала кровоточить. И мне казалось, что у меня шатается зуб. Поэтому ничего не оставалось, как коротко рассказать о том, как меня ограбили. Когда я закончил, Мари постучала длинным ногтем об стол.

— Да, язык у вас хорошо подвешен. Этого у вас не отнять.

Я заверил ее, что не хотел проявлять неуважение, явившись в таком виде. Объяснил, что охранник меня не совсем правильно понял. Я сказал, что люблю «Таймс», преклоняюсь перед этой газетой, что я прочел каждую книгу, которую смог найти об истории газеты, включая редкие мемуары первых издателей. Пытаясь выразить свои чувства, я сам стал лучше их понимать. До меня неожиданно дошло, почему я с подросткового возраста был очарован «Таймс». Да, газета предлагала черно-белую схему мира, но, кроме этого, она была призрачным мостом между мечтами моей матери и моими собственными. В журналистике сочетались респектабельность и сложность задач. Как адвокаты, репортеры «Таймс» носили костюмы «Брукс Бразерз», читали книги и защищали униженных — но вместе с тем много пили, травили байки и сидели в барах.

Неподходящий момент для хвалебной речи. От усилий, потраченных на то, чтобы объяснить ситуацию, понять себя и принести кучу извинений — и все это, пытаясь не дышать текилой на Мари, — я побледнел. Из моей губы снова сочилась кровь. Мари протянула мне салфетку и спросила, не дать ли мне стакан воды. Она попросила меня расслабиться. Просто расслабиться. Молодой человек, который с такой явной небрежностью относится к своему внешнему виду, сказала она, настолько открытый приключениям, влюбленный в «Таймс» и так много знающий о традициях газеты, станет очень хорошим корреспондентом. Между прочим, заметила женщина, я произвожу такое впечатление, будто из меня может получиться военный корреспондент. На стуле возле своего стола она видела нечто большее, чем неудачника с Лонг-Айленда двадцати одного году от роду с фингалом под глазом, страдающим похмельем, принесшим папку, полную отвратительных статей. Каким бы я ни был, добавила Мари, я могу стать «порывом свежего воздуха».