Книга Зверинец Джемрака - Кэрол Берч

Закрыть глаза и сосать.

Закрыть глаза и сосать.

Я увидел то, что так пугало Скипа. Оно подкралось к шлюпке, широко переставляя по поверхности воды свои передние копыта, существо, похожее на жизнерадостную рептилию, гордо несущее за собой длинный закрученный рыбий хвост. Когда оно подошло к шлюпке на расстояние в длину корабля, глаза на страшной морде повернулись, обратились ко мне и застыли, а верхняя губа немного отъехала назад, обнажив длинные, острые, хищные зубы. Потом я снова увидел призрачные корабли и столбы дыма, заползающие на планширь. Я видел дерево, с которого стекали разноцветные пятна краски и со щенячьей радостью переплетались между собой в гуще грациозных ветвей; лица, на которых стремительно менялись миллионы выражений, ищущие глаза, потолки в подтеках воды, величественный затерянный город в розовых и золотых руинах. Я гордо парил над землей на гигантских крыльях летучей мыши, но взлетел слишком высоко и не мог спуститься. Как воздушный шарик, у которого кто-то обрезал нить. Меня поднимало все выше, затягивало вверх с невероятной скоростью, пока от меня не осталось ничего, только мысль о том, что я все еще остаюсь собой, чем бы я ни был, и каждую секунду мне грозило неотвратимое падение. Эти ужасные падения во сне… Раньше в момент стремительного приближения к критической точке я всякий раз просыпался в безопасном месте: в постели, в трюме «Драго», под столом в «Матросе» на коленях у какой-нибудь девки. И мир всегда возвращался. Добрый старый мир. На этот раз он не вернется. Все потеряно: теплая мамина подмышка, певчие птицы, луна над Лондонским мостом, золотистая макушка в толпе, запах сарсапарильи — все до последнего, в непреодолимой тоске, в стремлении к любви: я был рожден, чтобы почувствовать ее и одарить ею других, любовь эта составляла назначение моей жизни.

И тут я упал.

Голоса.

Скрип снастей похож на крик коростеля. Мягко хлопают паруса. Штиль. Зеленая гладь моря. Я прижимаю к груди тонкие маленькие косточки, белые и бежеватые. Мы любим наши косточки. Ни за что их не отдадим.

Надвигается огромная тень. Над нами склоняются лица.

Нас подобрал пассажирский пароход «Кинтерос», шедший из Кальяо в Вальпараисо. Мы дрейфовали неподалеку от побережья Чили. Как оказался на палубе — не помню. Помню только ощущение усталого удивления, непонятного страха, и голос в мозгу не переставал жаловаться, словно сердился на меня. Помню расплывчатые черты множества лиц; они двигались плавно, словно огромная рука качала их то вверх, то вниз. Помню, пахло чем-то вроде жареного лука, и по лицу у меня текли слезы — так сильно, что мне казалось, будто это остатки жизненной силы покидают меня. На ногах я стоять не мог. Меня подхватили чьи-то руки. В бормотании бесчисленных голосов выделился один, он произносил мне в ухо слова, которые ничего для меня не значили. Кто-то принес миску тапиоки и вложил мне в руку ложку, но я ее выронил. До Вальпараисо мы дошли в полубезумном состоянии — сидели и дрожали, уставившись в одну точку, как умалишенные. Дэн сказал мне: «Про Ору ничего не рассказываем», и я кивнул в знак согласия, стуча зубами. Так мы про него никому ничего и не рассказали. Почему — не знаю. Наверное, боялись навлечь на себя несчастье.

Часть третья

15

— Tы, морячок, такими глазами на меня не смотри.

— Какими глазами? Вот этими? Так они мои собственные. Какими еще я на тебя смотреть должен?

Рыжая. Лицо, правда, в оспинках, но совсем чуть-чуть. Симпатичная, только подбородок тяжеловат. В уголке рта крошечный струп. Мне даже жаль ее стало.

— Как тебя зовут?

— Вера.

— Красивое имя.

— Хочешь пойти куда-нибудь? — спросила она. Видимо, я усмехнулся. Она взяла меня за руку: — Над чем смеешься? Надо мной?

— А у тебя есть куда пойти?

— Есть. Идем со мной, — сказала она и повела меня — золото, а не девушка — по улицам Гринвича, сквозь дождь.

Она выбрала меня на пристани — именно меня, из всех опаленных солнцем физиономий, из стада полудиких существ, на которых похожи моряки, когда возвращаются после долгих лет, проведенных в море; вытащила меня из шумной толпы торговцев, мошенников и агентов, которые вербуют матросов на корабли, — всем им хотелось урвать от меня что-нибудь. Но я уже не новичок, просто так не дамся. От вида чудесных серо-зеленых, пропитанных дождем улиц Гринвича, по которым мы шли, меня била дрожь. Какая красота, какой блеск — сердце разрывается. Я заплакал.

Она заметила мои слезы, когда мы оказались возле высокого темного дома, прижала меня к стене, прямо у входной двери, взяла в ладони мою голову и, глядя мне прямо в лицо своими серыми глазами, произнесла:

— Ну давай, поплачь как следует, шкодник.

— Не такой уж я простак. Ты меня обобрать хочешь — я знаю. Просто чтобы ты тоже знала, что я знаю.

— Ну вот и поговорили, — сказала она, отпуская меня. — Хорошо, что сразу все выяснили. Идем.

Мы поднялись по лестнице — всего один пролет, на пустынной площадке она достала из комода, стоявшего слева, свечу, зажгла ее и отворила дверь, выкрашенную коричневой краской, которая вся пошла пятнами. За дверью оказалась небольшая комнатка, почти все пространство которой занимала кровать, покрытая индийским покрывалом. Пламя свечи бросало отсветы на потолок и стены, украшенные сентиментальными картинками, изображавшими фиалок и котят, а на окне висела клетка с коноплянкой.

— Эй, Вера, сколько берешь?

Девушка скривила рот в улыбке. Лоб у нее был высокий, весь в подвижных морщинках, не менее красноречивых, чем глаза. Я бы дал ей лет тридцать. С деньгами разобрались. Она сняла жакет и присела на кровать, чтобы расшнуровать ботинки. «Мило тут у нее, — подумал я, — уютно. Снаружи шумит жизнь. Шаги стучат по мостовой. Я дома. Дома».

— У Джемрака покупала? — спросил я, указывая на коноплянку.

— Не знаю, — ответила она, — это не моя комната.

Я прильнул лицом к прутьям клетки и посмотрел на птицу.

— Коноплянка, — позвал я, — привет, коноплянка.

— Она так называется? — удивилась девушка.

Я снова заплакал.

— Да ты приляг, — сказала она и уверенно подвела меня к кровати. — У тебя есть полчаса. Приляг как следует и поплачь.

Так я и сделал. Я был пьян — напился еще до того, как сошел с корабля. Все казалось размытым, словно смотришь сквозь пелену. Я заплатил ей за полчаса, в кармане оставалось еще немного денег, и я знал, что она может попытаться их стащить, но в голове у меня клубился вихрь, и перестать плакать было для меня в тот момент все равно что для дождя прекратиться раньше предназначенного природой времени. Я вслушивался в спокойную музыку сверкающих дождевых капель, стучавших в оконное стекло, в их нежную колыбельную. Я преклонил голову на подушку — жесткую, потрепанную соломенную подушку, — и она показалась мне мягче розовых лепестков и гусиного пуха. Как уберечь деньги, если таешь, словно свеча?