Книга Хороший Сталин - Виктор Ерофеев

Но спасибо Сергею Петровичу Капице. В этом смысле он оказался достойным сыном Петра Леонидовича, с которым я однажды говорил за обеденным столом о Шестове. Сергей Петрович после «Метрополя» постоянно приглашал родителей к себе на дачу на Николину гору. Об этом мама написала в 1990-е годы в своей книге воспоминаний «Нескучный сад». Мама откровенно рассказала о кухне МИДа, но почти ни разу не вспомнила о муже — инженере ее жизни. Так вот и мама не заметила его подвига. В чем он так провинился?

Незабвенный октябрь осыпался в Красной Пахре. Я приехал к Юрию Трифонову на дачу. Несмотря на разницу возрастов и вкусов, мы с ним дружили. Он был тогда в большой моде. На журнальном столике лежали тома иностранных переводов его романов. Я не понимал, как он может не любить Платонова, но мне было близко, что он, увлекаясь футболом, не мог болеть за советскую сборную. Был прозрачный осенний день. Мы собрались пить чай, но приехал Аксенов. В основном обращаясь к Трифонову, он сказал, что встретился вчера с Кузнецовым. Вот это новость! Возможность примирения? Кузнецов согласился на то, чтобы отпустить всю его семью за границу. Дело выглядело так, как будто это аксеновская победа. Они стояли на террасе — большие, взрослые писатели, а я был молодым и наивным идеалистом.

— Это победа Кузнецова, — сказал я. — Он везде кричал, что ты свалишь.

— Но если вас восстановят, я не поеду.

— Как же нас восстановят, — не выдержал я, — если ты…

Эта тема стала основной темой осени. Майя учила нас с Поповым мужеству. Я плохо прислушивался к этим словам. Одновременно продолжались переговоры с Союзом писателей. В игру вступил Сергей Михалков. В структуре Союза он руководил писателями России. На этом республиканском уровне принимали в Союз или исключали из него. Внешне Михалков вел себя вполне либерально. В тиши огромного кабинета на Комсомольском проспекте автор советского гимна сказал, что от нас требуется «минимум политической лояльности».

Мы написали краткое заявление о восстановлении в Союзе.

<>

Наступил декабрь. Нас с Поповым вызвали на секретариат Российского Союза писателей. Мы решили не идти: раз выгнали заочно, пусть заочно и восстанавливают. Но накануне Верченко заверил, что все, с кем надо, согласовано и нам нужно явиться для проформы, а то товарищи из провинции неправильно поймут. В тот же день мы встретились с Аксеновым. Это важно, потому как до сих пор бытует мнение, будто он сделал «Метрополь» только ради того, чтобы уехать на Запад. Василий снова сказал:

— Если вас восстановят, будем жить нормально.

Тогда я вдруг вспомнил, как он рассказывал мне, какой ужас однажды охватил его на Елисейских Полях при мысли, что ему могут не позволить вернуться в Россию. Мы все — дети сгущенки. Аксенов даже собрался пойти через день на какое-то собрание ревизионной комиссии, членом которой он был.

В ночь перед битвой мы с Поповым размышляли о том, что будет. Мы понимали, что предстоит борьба. Думали, что нас будут унижать, принуждать к раскаянию, чтобы потом в «Литературной газете» напечатать наши жалкие слова, что нас вымажут говном. Но в конце концов примут, а значит, Союз изменит своей советской сущности. Мы рассматривали восстановление как победу.

В окнах особняка — жидкий декабрьский свет. Мы стояли с Поповым в коридоре и курили. Его сократовский профиль был украшен гримасой пренебрежения к судьбе. Утреннее собрание ждало Кузнецова. Он вошел шумно, начальственно, в шубе и прошел в зал, не поздоровавшись с нами.

— Может, нам пойти отсюда? — поморщился Попов.

Однако мы остались. Нас заставили долго ждать, а потом предложили войти, но не вместе, а по одному. Первым вошел Попов: считалось, что он из народа, сибиряк и потому в какой-то мере сможет смягчить ситуацию. Трудно сказать, был ли заранее запланирован результат. Возможно, они получили сначала одно указание свыше, а после другое. Дело было буквально накануне оккупации Афганистана, и верхам уже не требовались либеральные игры в «разрядку». Во всяком случае, кто-то побывал в «высших сферах». Должно быть, Кузнецов, ибо именно он начал собрание с зажигательной речи против «Метрополя».

Они сидели за длинным столом и возмущенно шевелили руками: казалось, копошится множество змей. За председательским столом — Сергей Михалков и Юрий Бондарев. Бондарев не произнес ни слова, но свое негодование выражал пафосной мимикой и жестами — то за лоб схватится, то руки возденет. Знакомый Попову Валентин Распутин с половины ушел на другое заседание. Михалков изображал справедливость и бесстрастие. Когда начинали орать: «Да хватит их слушать!», он возражал:

— Нет, товарищи, мы должны во всем разобраться.

То, что нас вызывали порознь, никакого значения не имело. Мы потом смеялись: отвечали абсолютно одинаково. Они хотели свалить все на Аксенова. Кто вас подвигнул на это дело? Попов сказал, что ему тридцать три года, он может сам отвечать за свои поступки.

— Я не шкаф, чтобы меня двигать.

Мы договорились, что, как только Женя выйдет, он подаст мне знак: хорошо, так себе или плохо… Попов вышел и только рукой махнул. Меня сразу спросили: считаете ли вы, что участвовали в антисоветской акции? Было нетрудно сообразить, что шьется дело: участие в антисоветской акции — это 70-я статья Уголовного кодекса РСФСР (от пяти до семи лет строгого режима), а не прием в Союз писателей. Кузнецов сказал:

— Как же вы, пишущий про всяких Сартров, не понимали, что вас используют как пешку в большой политической игре!

Совсем по-другому вели себя Расул Гамзатов, Мустай Карим, Давид Кугультинов. В какой-то момент Гамзатов встал и сказал Попову:

— Хорошо отвечаешь! Принять их, и все!

Когда Попов вышел, за ним последовал Карим и сказал:

— Вы все правильно говорили, но кому вы это говорили!

После секретариата кое-кто из участников подходил к нам, пожимал руки. Потом я узнал, что голосовали единогласно. Был очень длинный перерыв. Они совещались. Мы болтались по коридору. Уже стало темнеть. На этот раз нас вызвали вместе. Мы стояли перед залом, слева от Михалкова. Опять шевелились змеи. Некий Шундик зачитал решение. Оно было представлено в редакции Даниила Гранина, который со времен перестройки стал «совестью России». Редакция была однозначной: исключить из Союза писателей на неопределенное время. Молодая высокая секретарша, за боковым столом протоколировавшая собрание, жалостливо посмотрела на меня. В ее глазах стояли нешуточные слезы. Ей, наверное, казалось, что нас с Поповым из зала отправят прямо в Сибирь. Я улыбнулся ей. Когда все уже расходились, Михалков нам шепнул:

— Ребята, я сделал все, что мог, но против меня было сорок человек.

Может быть, в тот раз он действительно не был главным погромщиком?

Все это случилось за два дня до столетнего юбилея Сталина.

<>

— Вот таким образом Союз писателей отметил юбилей вождя, — усмехнулся я тогдашнему корреспонденту «Нью-Йорк Таймс» в Москве, Крегу Уитни, дежурившему на пороге Союза писателей. Крег стал писать в свой узкий блокнот.